| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
Здание Чумышского нарсуда находилось в старом поселке, рядом с гигантским элеватором, благодаря которому в конце пятидесятых годов здесь и основали поселок: уютный, скромный, повернутый лицом к железной дороге. Еще пять лет назад жители делились на две категории: работающие на элеваторе и - на железной дороге. Потом поселок обступили вагончики, выросли бараки, за ними времянки: столовая, контора по найму рабочих, клуб строителей - и все сразу перемешалось. За строителями развернули свои площадки: мостопоезд, ТЭЦ, автохозяйство. Заложили первый микрорайон, второй, третий. Станционный поселок, вначале расцветший, тут же начал хиреть - люди перебирались в многоэтажки. Правдами и неправдами выбивали квартиры в будущем городе - коммунальные услуги. Сейчас и сравнивать нечего: город есть город.
Нарсуд разместился в бывшем клубе строителей. Старые облезшие стены, темные зарешеченные окна и только палисадничек из молодых топольков выдавал: здание не такое уж старое - лет восемь ему. «Да, восемь», - подумал Валерий Антонович и вошел во двор через расшатанную калитку, болтающуюся на покосившейся изгороди. Бесхозность - вековая дряхлость и запустение. Может, нарсуд в другом месте?
Он услышал как бы шум ветра в листьях - дождь. Мелкие частые капли вначале словно сеточкой покрыли натоптанную тропинку, потом слились, тропинка потемнела, а зелень вокруг стала яркой, с лиловатой тенью, которая над нею как бы висела в воздухе. С утра солнце, и вдруг - он переступил низкий, без ступенек, порог. На веранде стояло несколько покуривающих мужиков. Валерий Антонович прошел в длинный с прогнувшимися полами коридор. Двустворчатые, широкие, как ворота, двери в зал были выкрашены в темно-коричневый, сливающийся с полом цвет. Одностворчатые, высокие, почти до потолка, ведущие за кулисы - в белый. Эмаль на вздутиях облупилась, из-под нее выказывались серо-зеленые, будто зацветшие от сырости, пятна. И все же в сумраке коридора эта дверь выглядела случайной гостьей из другого, более благополучного мира. Темно-коричневые лавки вдоль грязных стен, обои, местами заляпанные все той же половой краской, тусклые зарешеченные окна - все это усиливало неуместность белизны, она выламывалась из общей серости, усугубляя ее.
За белой дверью оказался проходной кабинет, за ним - еще и еще. Только в пятой или шестой комнате, тоже проходной, нашел девушку, печатающую на машинке. Не ответив на приветствие, взяла повестку: он может идти, сейчас обед, в пятнадцать ноль-ноль суд продолжится - без вызова в зал суда не входить. Сказала, будто отстукала что-то заученное и надоевшее.
Зазвонил телефон - громко, настойчиво. Межгород, - подумал Валерий Антонович. Открылась проходная дверь, вошел сухой темный мужчина, лет сорока. Строго, но безразлично взглянул на него и вдруг впился черными глазками: он же предупредил, слушается дело - никого не принимает. Взял трубку из рук машинистки.
- Судья Миглов.
Из кабинета донесся смех. «Смеются в нарсуде», - мысленно удивился Валерий Антонович, и опять словно окатило запахом хлороформа. Прелость зелени и пережженного шлака - горчит, будто оседает в горле.
Он толкнул дверь и замер.
- Писатель Губкин?! Позвольте, каким образом при- гласить? Это Чумышский нарсуд. А, понятно-понятно - свидетель Губкин здесь?
Машинистка окликнула, но еще раньше, словно пронзенное иглой, трепыхнулось сердце - вот она, новая беда, и этот проклятый запах не то прелой зелени, не то валерьянки.
Словно под тяжестью непоправимого приговора, повернулся - какое странное освещение?! На всех предметах будто живая дышащая оболочка - предметы разъединены, и никакой связи. Вместо того чтобы находиться в Москве или Приобске - он здесь, в комнате-ящике непонятной шкатулки. Зачем? У него дома на столе лежит незаконченная повесть. В Москве копии оправдательных документов и рассказ в редакции «Недели». Он сразу везде, и в этой проходной комнате тоже. Он идет к телефону, и, пока идет, еще ничего не случилось: темно-синий костюм судьи, секретарь-машинистка Чумышского нарсуда - и все в оболочке, и тянется к телефонной трубке, но еще ничего не случилось. Лица, словно фонарики, и глаза плавают, точно любопытствующие колокольчики, - абсурд. Он в комнате-ящике государственной шкатулки, берет трубку, темно-синий взгляд скользит по медленной руке и останавливается на белом кружевном воротничке. - Алло, Губкин слушает.
Голоса и звуки тоже как будто в оболочке - обвалакивает шум дождя, - подумал Валерий Антонович, прислушиваясь к отчетливому шипению в трубке, которое сливалось с невнятным шелестом топольков в палисаднике. И вдруг все изменилось, предметы отдалились и исчезли, сердце будто наскочило на внезапную преграду, сбилось - Татьяна, ты?! Он подумал, но на другом конце провода услышали. Татьяна заторопилась, помогая задыхающемуся сердцу.
- Все хорошо, все хорошо. Не надо, не надо тревожиться. У нас все даже лучше, чем хорошо. - Пусть простит, но как-то надо было предупредить - она плачет от радости потому, что устала.
Понимание пронзает. Мысль отстает, запаздывает. Сердце отозвалось - шаг, еще шаг, еще, еще.
Валерий Антонович глубоко, облегченно вздохнул - люди и вещи вернулись. Судья смотрит в окно, но следит за толкотней мыслей в мозгу. Девушка машинально перебирает бумаги, а внимание на судье - разговор посторонних лиц по служебному телефону категорически возбраняется. Журнальный столик, ножки ровные, толстые, как у слоненка. Узкий книжный шкаф с раздвигающимися стеклами: правовые книги, справочники - все реально. Приглушенный говор из кабинета - двери тоже белые, стерильные, и никакой обволакивающей оболочки. Нормальный, естественный цвет для столь строгого учреждения.
Татьяна говорила, говорила, высказывала даже какие-то упреки. Все вокруг оживало, расширялось: прогал голубизны за окном, гудок электрички, гомон воробьев, облепивших провода. Дождь кончился, но вода еще позванивает в водосточных трубах.
- Что такое, что, повтори, какие газеты?
А сердцу известно - сегодня утром она развернула газеты, те, что привез он, свернутые и помятые. Вначале «Неделю», и вдруг на шестнадцатой странице - его фотография и рассказ «День Победы», на двух полосах, с рисунком. Прочитала - хорошо. Развернула «Известия», за седьмое июня - вечерний выпуск, а на четвертой полосе - фельетон «Заплата на зарплате», о них.
Разговор прервался. Валерий Антонович, досадуя, положил трубку - можно, он подождет, ему перезвонят? Газета «Известия» вышла с его рассказом, то есть нет: «Неделя» - с рассказом, редакция объявила конкурс в честь сорокалетия Победы, он послал и вот... В «Известиях» фельетон «Заплата на зарплате». Он сам ничего в толк не возьмет, ждал защиты от «Литературной газеты», и вдруг - ему сейчас позвонят. Надо посмотреть газеты - сегодняшние газеты!
Он волновался, перескакивал с одного на другое - радость не вмещалась. Боясь ошибиться, осаживал себя, но волна чувств помимо воли увлекала на гребень - он просит: нужна свежая газета.
Судья усмехнулся: почта приходит обеденной электричкой, а доставляют к ним - после шестнадцати. Ничего не имеет против - ждите.
Он прошел в свой кабинет и плотно затворил дверь.
Какой замечательный человек! Девушка-машинистка тоже замечательная: кружевной воротничок - элегантная, настоящая помощница судьи.
Валерий Антонович предложил - подождет в другой комнате, чтобы не мешать. Девушка не разрешила. Молодец, девушка: докучает просьбами - не суетись.
Повернул стул, сел возле «слоненка», чтобы поднять трубку. Как же?! Взял газеты, а читать не удосужился, некогда было.
В редакцию газеты «Известия» попал случайно, приехал вычитать верстку, а вместо пятого этажа поднялся в лифте на седьмой. Пошел по коридору - табличка: редактор «Известий» по отделу фельетонов. Благо «Литературка» снабдила ксерокопиями оправдательных документов - оставил папку и заявление на имя редактора.
В «Неделе» вычитал верстку, и никто его не предупредил. С «Известиями» - фантастика: либо Татьяна напутала, либо сверхвезение. Впрочем, везением не объяснишь - прямая целенаправленная поддержка. Кто он для редактора? Рядовой неизвестный писатель - в Москве полно знаменитостей. Хотя будь у него имя - прокуратура не решилась бы затевать уголовное дело. Наш - приобский - не может быть значительным. Активная позиция - знай свое место, а не то - прецедент. Чтоб на всю страну, чтоб до зарубежа докатилось: у вас в Вашингтоне - Уотергейт, а у нас в Приобске - бузина. Так что смотреть надо - кто кого?!
Валерий Антонович улыбнулся несуразности своих мыслей - эко, занесло, что поделаешь, он - приобец.
Татьяна вновь позвонила: она не путает - в «Известиях». Говорила взахлеб, перескакивала, опасалась, что прервут, но никто не прерывал.
Валерий Антонович чувствовал, как волна радости растет, поднимает: Человек в нас - это высоко. И Татьяна - теперь совсем другой человек. И Бардадынову досталось, и Параграфову. Она сейчас зачитает.
«Предвосхищаю недоумение читателя: а зачем вообще понадобились эти показания? О, дело тут серьезное! Можно сказать, особо важное дело! Потому что следователь по особо важным делам Приобской прокуратуры, советник юстиции Н. Н. Параграфов, проявив недюжинную проницательность, сумел в конце концов разоблачить "липового" мастера. Сплюсовав 120-рублевые зарплаты, полученные Валерием Губкиным за период его работы на стройке, он получил «свыше десяти тысяч рублей похищенных государственных средств» и предъявил ему обвинение по статье 93 Уголовного кодекса РСФСР "в хищении государственного имущества в особо крупных размерах".
Автор, конечно, далек от того, чтобы тягаться детективными талантами со следователем по особо важным делам. Но клянусь, что писателя Валерия Губкина я тоже сумел бы разоблачить. Тем более что ни для кого его статус не был тайной. Его для того и пригласили в «мастера», чтобы он прославлял «Коксохим». И еще.
«Отменно, видать, обстоят дела с соцсохранностью в Приобской области, если у следователя по особо важным делам не нашлось лучшей кандидатуры в подпольные миллионеры, чем скромный и бедный, как церковная мышь, молодой литератор».
Валерий Антонович попросил повторить - про мышь. Татьяна повторила - господи, и много в фельетоне подобного?! Со всего маху - на скалы. Татьяна поняла - ничего, ничего, зато и им по зубам. Еще про опись есть.
«Когда у этого расхитителя в особо крупных размерах пришли описывать имущество, то все оно, от сковородки до топчана, без остатка улеглось в тысячу рублей. Его писательские доходы едва превышали прожиточный уровень рядового дворника».
Валерий Антонович невольно закрыл лицо руками - стыдно-то как, на всю страну в нижнем белье: дворник, сковородка, скромный и бедный, как церковная мышь, ведь он - писатель! Редактор, как он мог? Они, столичные, всегда так - периферия, переморгает. А у него - повесть! Теперь, что не напишет, на всем - тень. Ради красного словца?!
Он тяжело вздохнул и на другом конце провода услышал ответный вздох.
- Ничего, наверное, в фельетонах без яду нельзя?
- Наверное, - с грустью сказал он, и Татьяна уж в который раз повторила:
- Ничего, ничего, зато все Крутовы получили по зубам, да и что - мышь?! Ей вон с самого утра звонят отовсюду, поздравляют, сочувствуют, а раньше - вспомни?!
Он услышал всхлипывание - ладно, бог с ними: топчанами, сковородками - не надо.
Татьяна взбодрилась, она думала: он нарочно умолчал о газетах, приберегал ей на завтра.
Валерий Антонович опять глубоко вздохнул: завтра девятое июня - день рождения Татьяны, а он забыл, погряз в этом проклятом деле.
Ничего, ничего, - голос ее зазвенел, заиграл бликами, словно ручеек, - высшая справедливость, она - есть. Теперь ее никто и никогда не переубедит - высшая справедливость все помнит и всегда побеждает - всегда. У них - День Победы.
Валерий Антонович сидел на лавочке в палисаднике, а мысленно плыл по течению светлой прозрачной реки. Прогретая летним полуденным солнцем вода чешуилась, слепя бликами. Кроны плакучих ив будто облака, а там дальше: зеленые холмы, русские деревеньки в березовых колках и небо - синее, бездонное, смыкающееся с водами.
Фельетон, которого как будто сам добивался, вызвал смешанное чувство радости и огорчения. Наверное, проректор и руководитель семинара прозы прочли его произведения - талант. «Талант надо беречь». Звонок в редакцию «Известий»: спасайте, губят талант. И он спасен, плывет по течению прогретой реки, и за каждой излучиной открываются милые сердцу картины. Конечно, это только игра воображения, а на самом деле его оправдательные документы наверняка были тщательно проанализированы опытными юристами, О таланте никто и вспоминать не вспоминал. Для публикации фельетона не это важно - степень виновности или невиновности.
Из чистой солнечной реки попадал в холодную болотину. В фельетоне ничего не говорилось, что он поставил свое перо на службу Коксохима по призыву обкомов партии и комсомола. Без этого получалось: перо было куплено, а когда от него отказались - Валерий Антонович оказался вне закона. Атрибуты бедности: сковородка, топчан, церковная мышь - убеждали, что его перо купили. Это не так, работая монтажником, получал побольше ставки мастера. Он ушел в собкоры потому, что верил: есть горьковская традиция, которой следуют молодые литераторы. А выходит - нет, не узаконена правовым положением. Но разве можно традицию узаконить? Одно подрезается другим, а что не подрезается - опять же не имеет юридической силы. Болотина, самая настоящая, только попади: не то что писать - жить расхочется. Топчан, сковородка, мышь - неужто в юриспруденции убедительнее традиции?
Подъехали два небольших автобуса и легковой газик. Люди сгрудились у калитки. Вначале как будто случайно разбились на две группы: одна - во дворе, другая - за изгородью. Потом те же два круга образовались возле веранды. В первом - Лейбельзон (его окружение загородило проход), во втором - преемник, бывший главный инженер, с которым сегодня Валерий Антонович уже встречался. Группы были настроены враждебно - чувствовалось по репликам, которые бросались, как камни.
Лейбельзон помнился в черном костюме, кремовой сорочке и желтом с горчичными крапинками галстуке. Всегда опрятный, подтянутый - на столе, рядом с письменным прибором - белая каска. Выходя из кабинета - надевал. Входя - снимал, расчесывал густые вьющиеся волосы, напоминающие чуть сдвинутую назад шапку.
Сейчас был в том же костюме и той же сорочке, но без галстука. Держал в руках папку-скоросшиватель и, листая, изредка приседал, припадая то на одно, то на другое колено. В его облике появились суетливость и раздерганность. Вместо того чтобы застегнуть мешающие полы пиджака, то и дело откидывал их, будто намеревался взлететь.
- Как ты мог написать такое - инженер, главный:
«К бетонированию плиты четвертой коксовой батареи приступили по приказу Лейбельзона в пятнадцать ноль-ноль и продолжали без перерыва девять часов, пока не отключили электроэнергию. Думаю, спешка была ни к чему: давно замечено, что люди, работающие в третью смену, допускают больше брака, отсюда и выяснилось некачественное исполнение работ по порученной карте на сумму в восемнадцать тысяч рублей».
Бывший начальник пружинисто вскочил, скоросшиватель с выхлестнувшимися бумагами и полой пиджака смял под мышкой и как будто задохнулся от негодования: как - такое?!
Бетонированные плиты - непрерывный процесс. Дальше - можно было начать с утра. Конечно, - но спустя две недели! Терять полмесяца?! Не произойди аварии на подстанции - к часу ночи карта была бы готова, а ты - люди, работающие в третью, допускают больше брака, нашел объяснение?!
Лейбельзон размахивал руками, потрясал папкой, но при всей неоспоримости его доводов в сравнении со своим преемником выглядел как-то неубедительно. Прав-то он прав, но у него теперь меньше прав. Упрек, что сорок шестое строительное управление всегда было передовым, а теперь последнее, тоже не убедил. Съехало управление, топчется на месте, но судят-то не нового начальника - бывшего. Стоит ли колготиться, организовывать третью смену, чтобы потом твое рвение тебе - в вину. Случись авария на две недели позже - никому и в голову не пришло бы взыскивать брак с Лейбельзона, а сейчас: - и назаконная третья смена, и опережение графика, и прочее-прочее.
На все наскоки бывшего начальника новый не то чтобы отмалчивался, но и в спор особенно не вступал. Его вид, казалось, говорил: не спорю, согласен - ты более инженер-строитель, но почему судят не меня - тебя?
Тощий и длинный, переламывался в пояснице, оттирал, отряхивал забрызганные грязью штанины: надо было посоветовать - что написать, он хотел как лучше. В ответ Лейбельзон вспыхивал: правду надо писать. Преемник обиженно выпрямлялся - работающие в третью смену везде допускают больше брака. Разговор вновь обострялся - отсутствие должного контроля в третью.
Не будь сегодняшней встречи с начальником, его нарочного в бригаду монтажников: «Никаких бумаг писателю не подписывать», еще неизвестно, чью сторону принял бы Валерий Антонович. Вызывающе резок Лейбельзон: вскрикивает, приседает, чуть ли не в лицо тычет выписками из уголовного дела. У нового начальника меньше аргументов, ответы чересчур односложны, зато в каждом из них - уважение к бывшему начальнику, желание - не обидеть, примириться.
Сердце неприятно отяжелело, левая рука стала как бы чужой, неуправляемой. Валерий Антонович встал, пересиливая онемение, поздоровался расчетливо громко, чтоб привлечь внимание, - он сейчас из бригады монтажников сорок шестого управления, которая получила строжайшее приказание нового начальства: никаких бумаг писателю не подписывать - есть мнение. А в бумаге-то сведения, что рабочие знали - писатель работал пером, а не топором.
Окружение как-то не очень прочувствовало, о чем речь. Валерий Антонович пояснил: отказ в данной бумаге на руку прокуратуре, будто Лейбельзон нанял его за государственный счет в личных целях, чтоб переходящий приз, учрежденный писателями, оседал в сорок шестом. Окружение и того, и другого недовольно загудело, Лейбельзон взмыл - видите?!
Лицо преемника побурело: писателя привлекают не за ставку мастера, а сразу за несколько ставок, которые он получал параллельно. Глядя поверх голов (рост позволял), решительно протиснулся и скрылся в темном проеме веранды.
Ложь была настолько неожиданной, что Валерий Антонович не нашелся что ответить, некоторое время стоял словно оглушенный.
- Не обращайте внимания, - зло крикнул Лейбельзон.
Вблизи какой-то синюшный, маленький, все вещи на нем будто с чужого плеча, он не вызывал сочувствия. Валерий Антонович увидел за его спиной женщину, кутающуюся в пуховый платок, и словно вторично получил удар по затылку - жена, жена Лейбельзона. Он невольно перенес происходящее на Татьяну. Конечно, бывший начальник осунулся, похудел, глаза впали, будто у больного, и все же он живет, живет доказательной борьбой, а каково ей?!
Лейбельзон вновь принялся зачитывать выписки из своей папки.
- Вот, вот! - вскрикивал он. - Смотрите, что пишет?!
Он взмывал, простирал крылья и опять, точно коршун, падал, чтобы снова взмыть. Он чувствовал себя победителем, и только за спиной все куталась и куталась и не могла согреться жена.
Трижды прозвенел звонок, приглашающий в зал суда. Уже на ходу Лейбельзон сообщил, что дело Валерия Антоновича отделили.
- Но это для них даже лучше.
Почему лучше? Не объяснил - вошел в широкие, как ворота, двери и направо - за деревянный барьер для преступников. Жена, зябко поводя плечами, обтянутыми пуховой шалью, пошла за ним, он у прохода остановил ее, она спохватилась, торопливо свернула в зал. Служащий суда захлопнул вначале одну створку, потом другую, а перед глазами почему-то стояла Татьяна, поеживающаяся от внутреннего холода.
«Писателя привлекают не за ставку мастера, а сразу за несколько ставок, которые получал параллельно», - какая ложь! Теперь понятно, почему Лейбельзон весь из себя издерганный, озлобленный. Только бы Валерию Антоновичу самому не озлобиться: худший из худших - человек озлобленный. Вспомнил о фельетоне: уже хорошо, что все узнают - никаких параллельных зарплат не получал. Стараясь снять тяжесть, глубоко вздохнул: бедный как церковная мышь. Не сравнение, конечно, - идиоматическое выражение: белый как снег, бедный как церковная мышь. Усмехнулся - так-то оно так, но от этого не легче.
В глубине коридора сидели две женщины: в туго облегающих голубых платьях, ярко накрашенные, с распущенными волосами. Женщины курили, стряхивали пепел на пол и то и дело натягивали сползающие от покачивания и как будто отдельно красующиеся красные бати.
Скрипнули «ворота», служитель окликнул свидетельниц. Неторопливо загасили окурки, спрятали в сумочки. Проходя мимо Валерия Антоновича, картинно замедлили шаг и точно по команде - голову чуть набок, ленивое движение рукой, откидывающей за спину роскошные бордовые волосы, которые в сумраке словно заискрились.
- Здравствуйте, писатель!
Валерий Антонович поспешно встал, портфель свалился с лавки.
- Здравствуйте.
Женщины заулыбались, и сразу в глубоких вырезах, словно бунтуя в тесноте, задвигались, заволновались упругие холмы.
Женщина, что повыше, смущенно отвела взгляд - будто отстранилась. Белый высокий лоб, тонкие полукруглые брови, легкая припухлость век и глаза: большие карие и как будто немного грустные, - а они уже подумали, что он их нарочно не узнает.
Растерянно улыбаясь, Валерий Антонович посмотрел на подругу - двойни менее похожи: и глаза такие же, и тот же смущенный взгляд, и та же набегающая, будто волна, обволакивающая пленительность. Еще раз откинула волосы - водопад по плечам.
- Какой хоррроший, пррривлекательный мужчина - и борррода!
Грассирующее «р» прокатилось, словно подпрыгивающий серебряный шарик. Валерий Антонович вспомнил: бывшие бухгалтер и кассир Галла и Алла, уволенные Лейбельзоном, как говорили - за грязность.
Женщины удалились, но стойкий запах духов пребывал.
...В 1982 году распоряжением треста Валерия Антоновича перевели из сорок седьмого строительного управления в сорок шестое. В день зарплаты он позвонил в кассу: когда подъехать? Алла, мило грассируя, предложила - принесет зарплату к базарчику в первом микрорайоне.
Она пришла с Аллой - две пленительные смугляночки с распущенными волосами. Вечернее солнце золотило обнаженные плечи, а запах свежей клубники из-под навеса базарчика невольно напоминал о близости Чумыша и мягкой прохладе.
Алла вынула из сумочки деньги, повернулась к под-руге - попыталась пересчитать. Валерий Антонович остановил, и кстати. Подошел рослый, плечистый молодой человек - борода курчавая, пышная, не борода - чаща. Мускулистые лопатки выпирали из-под вязаной полосатой майки - на шее цепочка с золотым крестиком. В крупных, явно мастеровых руках - чашечка со спелой, словно омытой росой, клубникой.
- Девочки, угощайтесь.
Плечом отодвинул Валерия Антоновича. Девочки, кокетливо улыбаясь, взяли по ягодке. Плечистый: «Виктории - викторию». Вставил ягодку в вырез лифчика, наклонил кудлатую голову и губами долго вынимал удерживаемую холмами ягоду. Алла прикрыла глаза, замерла. Смущаясь внезапной откровенности подруги, Галла повернулась к Валерию Антоновичу:
- Пойдемте погуляем, мы собрались на Чумыш искупаться.
Он отказался, а в электричке, вспоминая грустный взгляд Галлы, испытывал необъяснимую, щемящую тоску, которую испытываешь в детстве, когда потеряешь игрушку.
Дома Татьяна обнаружила, что его зарплата уменьшилась на двадцать рублей. Он с легкостью солгал - выронил где-нибудь. Он и сам поверил, а потом внезапное увольнение подружек по собственному желанию и в то же время - за грязность...
Появление свидетельниц вызвало в зале суда неодобрительный гул. Валерий Антонович поднял с пола портфель и придвинул лавку поближе к двери. Через отставшую створку голоса выступающих слышались достаточно хорошо, было понятно: о чем говорят, спрашивают, но кто говорит и спрашивает - приходилось догадываться. Даже голоса свидетельниц приходилось различать по смыслу. Компетенция бухгалтера, стало быть, говорит Галла. Кассира, стало быть - Алла. Единственный голос, который не вызывал сомнений, - Лейбельзона. Ему разрешили задавать вопросы, минуя адвоката, и он в известной агрессивной манере налетал, точно коршун. Его осаживали, когда со свойственной ему страстью вдруг начинал давать характеристики свидетельницам.
Вскоре уголовное дело бывшего начальника сорок шестого строительного управления выявилось во всех деталях.
Два года назад за подлог в денежных ведомостях кассир и бухгалтер, то есть Алла и Галла, были привлечены к уголовной ответственности. Безмужние матери, с полугодовалыми детьми на руках, еще на следствии подпали под амнистию. Считая Лейбельзона виновником своих бед, они сообщили в прокуратуру о его финансовых нарушениях.
Первое: под расписку взял из кассы управления восемь тысяч рублей на покупку личного автомобиля «Москвич».
Второе: по договору с ДОСААФ на платные курсы шоферов были зачислены пять человек, учебу которых оплатило сорок шестое управление. Среди них - инженер по технике безопасности - жена Лейбельзона. После зачисления она уволилась (перешла на работу в ДСК), а училась за счет управления.
Третье: брак при бетонировании плиты четвертой коксовой батареи. По приказу Лейбельзона начали на две недели раньше графика - тщеславие обуяло. По этой же причине принял на ставку мастера писателя Губкина, выплатил ему так называемую литературную премию.
Валерий Антонович открыл портфель, стал перебирать бумаги, которые хотел предъявить суду. Хотя к подобной позиции Чумышской прокуратуры как будто был готов - обиделся: как так можно?! Партком стройки в лице бывшего секретаря организовывал его трудоустройство, хлопотал о литературной премии (150 рублей вписаны в договор о взаимном шефстве Коксохима с писателями), а теперь все свалено на Лейбельзона. Он до того разнервничался, что почувствовал: руки непослушно прыгают, и он никак не сосредоточится - с чего начнет, когда вызовут? Если прокуратура - помощник партии, то пусть учитывает ее устные рекомендации, без них реальная картина настолько искажена, что можно засудить кого угодно и за что угодно. Впрочем, что же будет, если начнут судить по устным рекомендациям? Сердце подпрыгнуло и опять сорвалось - «позвоночный»...
Валерия Антоновича вызвали в зал суда спустя два часа. Он успел переволноваться, перегореть, но это даже помогло - лучший свидетель на суде - статист, отвечающий на вопросы: да - да, нет - нет, и не более. Вначале так и было: односложный вопрос - односложный ответ.
Фамилия, имя-отчество, год рождения, профессия? Когда приехал на Коксохим, почему приехал, чем занимался?
Внезапное напоминание судьи, что он должен говорить только правду, вдруг вызвало досаду - для того и пришел, чтобы говорить только правду. По залу, лавки которого, точно на футбольном стадионе, почти вертикально уходили вверх, пробежал ветерок одобрения. Сами собой вспыхнули погасшие угли.
Приехал на Коксохим после областного семинара молодых писателей, на котором выступал секретарь обкома партии Анатолий Игоревич Суворов, он-то и призвал послужить своим пером Коксохиму.
Валерий Антонович разошелся, рассказал, как его выдернули из бригады, как перебрасывали из управления в управление. Называл ответственных партийных и комсомольских работников: кто, когда ходатайствовал по трудоустройству. Кто перечил, кто поддерживал. Он словно катился с крутой горы. Зал слушал затаив дыхание.
Потом его начали осаживать. Вначале прокурор Чумышска - он сидел сразу за трибуной, спиной к окну, видна была только спина в форменном кителе и кучерявый светлый чуб - кажется, дело на Губкина никто не закрывал, продолжается? (Добавил огня, плеснул бензином.)
- Продолжается, но в связи с этим сегодня вышел фельетон в газете «Известия», не читали?
Прокурор не нашелся что ответить. Судья постучал карандашом по графину - он примет меры.
Валерий Антонович попросил разрешения прочесть письма, которые взял в трудовых коллективах. Судья не разрешил - это не относится к делу.
Валерий Антонович попытался возразить, его резко оборвал молодой человек, сидящий рядом с судьей, - за неумение себя вести его выведут и отправят на пятнадцать суток.
Зал неодобрительно загудел. Опять вмешался судья - свидетеля просят отвечать по существу.
Из-за барьера подал голос Лейбельзон: пусть свидетель скажет: лично о нем ему приходилось писать?
Валерий Антонович улыбнулся - конкретно о Лейбельзоне у него нет очерков, но вскользь начальника сорок шестого строительного управления упоминал. Например, в очерке о пуске второй коксовой, когда начальника ударило кирпичом и его прямо со стройплощадки отправили в больницу.
Зал оживился, раздались аплодисменты. Прокурор почему-то воспринял их как выпад против него. Вскочил.
- Писатели и корреспонденты зачастую пишут о том, что не входит в их компетенцию.
Свет падал только на большой одутловатый нос прокурора, тень изламывала его, и с возвышения трибуны нос казался клювом хищной птицы.
От имени областной прокуратуры он уполномочен поставить в известность свидетеля Губкина, что завтра, то есть девятого июня, ему надлежит явиться к десяти часам в двадцать четвертый кабинет к исполняющему обязанности начальника Приобского областного следственного управления, советнику юстиции третьего класса Параграфову.
На зал словно навалилась тишина. Гробовая - идиоматическое выражение - ни к чему подумал Валерий Антонович и спросил, преодолевая вяжущее, будто стоячий студень, молчание.
- Давно Параграфова повысили? Прокурор удовлетворенно хмыкнул:
- Сегодня.
Почувствовав, что манера держать себя - не соответствует его званию, враз успокоился. Судья вновь коротко стукнул карандашом - ведите разговор по существу.
- Всегда ли в очерках и других произведениях удается сохранять объективность?
Вопрос как вопрос, но ответь Валерий Антонович, что не всегда - поставит под сомнение и себя, и автора фельетона. Но и противоположный ответ - не лучше: эко самоуверенность?! Потеряет поддержку зала.
Валерий Антонович повернулся в сторону судьи, всем своим видом показывал - вопрос не по существу. Судья не менее красноречиво поднял голову, дал понять, что тоже ждет ответа.
Валерий Антонович усмехнулся, и как будто вне его, где-то далеко-далеко, еле слышно ударили в гонг - звенящий шорох песка или что-то другое, будто подхваченное и рассеянное ветром. Он почувствовал внезапную необъяснимую тоску: другим он стал, другим, и нет никакой уверенности, что лучше.
- Всегда старался следовать правде - пусть товарищ прокурор тоже ответит: бывает ли правда необъективной? Судья выждал ровно столько, чтобы не уронить достоинства государственного обвинителя, вмешался, заслонил молчание.
- Здесь не свидетель спрашивает, а спрашивают свидетеля.
Валерий Антонович попросил суд подшить к делу Лейбельзона выписки из протоколов парткома.
Судья переглянулся с прокурором.
- Свидетель - только свидетель, а не адвокат.
Валерий Антонович внимательно оглядел суд - сидели спинами к окнам, на лицах - тень. Прокурор - за отдельным столом. Торцом к нему - длинный судейский. Чуть вбок, на отшибе, за маленьким квадратным столиком, более похожим на этажерку, сидела адвокат. Ее лицо, в отличие от других, было освещено наполовину. К Лейбельзону - в тени, будто затушевано. К судье - словно облито светом. Кудряшки химической завивки, темно-синий костюмчик, белая кофточка - настороженная школьница, сейчас спросят, а урок не выучен.
Валерий Антонович сошел с трибуны - он просит адвоката приобщить к делу имеющиеся у него документы. Словно в ожидании классного руководителя, встала - глаза выпуклые, в рассеянном свете белки блестели, точно кусочки смальты. Взяла документы и сейчас же пугливо, словно на строгого отца, взглянула на судью. Судья наклонил голову - он не одобряет действий адвоката, но ни за что не выкажет своего неодобрения.
Валерий Антонович жалостливо, словно винясь, улыбнулся этим блестящим растерянным глазам и уже, наверное, знал - стал не только другим, но и хуже, потому что и это - пробежавшее, будто искра, чувство - учел.
И воспользовался - гадко-то как?!
Судья спросил:
- Есть ли еще вопросы к свидетелю?
Вопросов не было. Было пожелание прокурора, которое походило на предупреждение, - пусть поторопится, следующая электричка ночью.
Валерий Антонович поднялся на трибуну - взял портфель. Он мог бы на прощание оглядеть присутствующих, но зрение, словно отделилось, потеряло связь ним. Он видел себя и все вокруг как бы из зала.
Ослеплен кусочками смальты. Будто из Страшного суда - повсюду тлеет глаз.
На ощупь нашел портфель - пошел к выходу.
Он шел по памяти, вполне сознавая, что впереди должны быть двери, а чуть ближе и левее, за низким деревянным барьером, - Лейбельзон. Он скажет ободряющие слова, громко скажет, чтобы все услышали.
Из зала очень хорошо видны: его затылок, плечи, растянутая гармошка портфеля.
Приостановился, кивнул Лейбельзону, вполоборота повернулся к залу (светотень разъяла лицо).
- На нем нет вины, а все, что есть, - тень, мало света в зале.
Почему сказал об этом - бог весть?!
В коридоре, будто от яркого света, зажмурился, чувствуя: слова, только что сказанные, остались там, за дверью. Они живут отдельно от него, а он - здесь: бессловесный, опустошенный, потому что все происходит по правилам игры, не совпадающим с жизнью, которою жил. В душе будто что-то погасло и захлопнулось. Но почему? Он все понимает, осознает, его разум как будто стал подвижней и изощренней. Почему этот - он, который в коридоре, никогда не продолжит повесть? Ему не хочется торопиться на электричку, на свидание с Параграфовым.
Валерий Антонович почувствовал: сердце словно дрожит на вонзившейся в него игле.
Надо сесть на лавку и успокоиться. Обхватить портфель и ни о чем не думать. Он устал, это пройдет. Здесь на лавке - так глупо?!
Он подумал о смерти, чтобы испугать себя, но не испугался - было бы замечательно: тогда и для Татьяны, и для Аленки, и для всех-всех, кто знал его, навсегда остался бы прежним. А главное - чистая, светлая дорога, которую готов был пройти, осталась бы с ним - впереди.
Он улыбнулся, не смея верить в счастье, но сердце словно услышало неясный оклик, заволновалось, в глаза будто плеснули снопы голубых искр, которые, медленно осыпаясь, напоминали изумрудный веер - бесконечный зеленый луч.
Наверх
|
|
|
|
библиография
