| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
Валерий Антонович сидел в кресле возле иллюминатора. Самолет с мягкой настойчивостью забирал ввысь, и сейчас было бы удобней опустить спинку и смотреть прямо перед собой на светящееся табло, требующее пристегнуть ремни и не курить. Но тогда он не увидит эти толпящиеся, точно горы, облака. Это ярко-белое снижающееся солнце, насквозь пронизывающее салон. Эту сочную голубизну неба и эти россыпи огней, мерцающие, будто самоцветы на дне неподвижного океана. И все же нужно обдумывать повесть, как-то мало продвинулся.
Синтез: я - сегодня и я - вчера, с промежутком в шесть лет.
Утро 20 апреля 1978 года запомнилось широким, объемным и еще праздничным. Но это позже, а ночью, оглядывая штабеля щитов, чувствовал: на территории будущего ДОЗа он не один, в самом котловане есть что-то, что своим присутствием вызывает тягостную тревогу и беспокойство. Иногда тягостность наваливалась внезапно, как потустороннее внушение, - засыпал. Все предметы вокруг оживали, даже мысль была предметна и осязаема, как это бывает только во сне. Собственно, все вокруг было мыслью - и он тоже, принадлежащей не себе и тем более не кому-то, а устроившемуся порядку вещей, в котором не вещи верховодили - устроившийся порядок.
Вначале его как будто удовлетворяло, что предметы и люди находятся без внутренней связи друг с другом. Он даже ощущал что-то наподобие энтузиазма: внутренняя связь не нужна, все обусловливается устроившимся порядком.
«Замечательно, замечательно», - возглашал словно с трибуны и сам себе аплодировал, не дожидаясь аплодисментов. - Мы можем вносить в наш общий дом любые вещи, мы обогатимся в кратчайшие исторические сроки».
Валерий Антонович внимательно оглядывал со своего брезентового ложа штабеля щитов, кирпичей, других предметов и сооружений, молчаливо стягивающихся к нему.
Котлован ДОЗа. Следуя внутренней связи вещей, на его месте должен быть выстроен обязательно только ДОЗ. Какая скованность?! Другое дело, просто котлован - сразу необъятная свобода. На его месте можно выстроить или ДОЗ, или гараж для тяжелой техники, или тепловозное депо. И так далее и так далее - горизонт неограниченных возможностей, всё может быть всем.
Рядовая мысль - знает любой школьник, а в воздухе словно сломалось что-то. Внутреннему взору открылось смятение предметов и сооружений, перенесших еще не землетрясение - первые, как бы предупредительные колебания. Услышал ни с чем не сравнимый треск рвущихся связей - будто в недрах земли рушились скалы и перемалывались горные цепи. Все вокруг, словно почуяв шевеление бездны, торопилось принять выгодное только для себя решение - быть: Во что бы то ни стало - быть. «Быть, быть», - стучало в каждом ударе сердца и непонятным образом отзывалось в самом воздухе, содержащем, как кислород, устроившийся порядок. Предчувствуя непоправимое - хаос, всеобщую давильню, о которой не предполагал, но к которой с восторженностью призывал, - с ужасом отпрянул от самого себя: разве этого он хотел?..
Нет, не хотел, но думал как-то очень поверхностно как раз тогда, когда устроившийся порядок более всего нуждался в нем, как в свежей глубокой мысли.
В окна, двери и даже сквозь стены вагончика просунулись штабеля щитов, кирпича, связки труб, мотки смятой проволоки и всякой всячины, вплоть до смешанных куч: опилок, песка и гравия. В них угадывалось нетерпеливое хищное любопытство: мелкое, трусливое и еще безжалостное. Они прислушивались к Валерию Антоновичу и, широко зевая, облизывались: он - всего лишь мысль, они могут безбоязненно поглотить его.
Впрочем, если он - мысль, которая никогда ни во что не воплощалась, - его нет. Он спасен. Но всё, что легко вносится в дом, так же легко и выносится. Вещь - только тогда вещь, когда внутренняя связь продолжается связью внешней и наоборот. ДСМС, диалектическая самодвижущаяся материалистическая система. Шутка в стенной газете, посвященной 8 Марта: не ходите, девки, в лес - там живет «дэсэмээс»! Весело, играючись, разъяснилась связь вещей, но это на Высших литературных курсах. А тогда, в вагончике - хаос.
Щиты с треском раздергивались на доски. Трубы, стыкуясь, сплетались в какой-то замкнутый узел. Котлован - черная шевелящаяся дыра, хохоча и подпрыгивая, губами растягивающихся рвов походил на какого-то жующего осьминога: никаких фундаментов - никогда, он навсегда останется котлованом. Бунт вещей, ха-ха-ха, - сотрясаясь, подбрасывало пустоту, - лучше того, что было, - невозможно. Пусть горбатые косые доски превратятся обратно в цветущий алтайский кедр - ха-ха-ха! В такт котловану подпрыгивало и подскакивало все вокруг. Валерий Антонович, его «я», подхваченное общим движением, утряслось до какой-то однообразной массы, какого-то приблизительного математического «пи», которому не нужны ни имя, ни фамилия, достаточно цифрового обозначения: один Губкин - за ночного сторожа, тридцать девять других - разошлись по домам, ночуют среди своих Губкиных, исчисляющихся какой-то ноль целой и одной десятой. Например, дети или старенькие родители.
Валерий Антонович, позабыв, что он всего лишь мысль, застонал от боли, вызванной отвращением к себе. Его вовлекли в преступный математический опыт. Он теперь не «ты», а «пи». Стиснув зубы и чувствуя, как рвутся удерживающие мышцы, бросился под колесо общего движения и - очнулся...
Сон, неужто сон?! Кровь гулко отдавала в висках, и сумрак в салоне самолета, подчиняясь ударам сердца, то уплотнялся, то рассеивался. Валерий Антонович огляделся. Табло, призывающее надеть ремни и не курить, было погасшим. Пассажиры дремали, опустив кресла. Ровный рокот двигателей и шелест вентиляторов свивались в монотонную бесконечную нить. Вот так же пространство и время наматываются на один клубок. Посмотрел на часы - календарное время не имеет значения. В каждом из нас свое время: в камне - одно, в сердце птички - другое. Где-то он читал, что афонские монахи постигли исихию - проникновение светоносной энергии неодушевленного мира в мир одушевленный и наоборот. В самом предмете таится мысль, но мы проходим мимо. Тоща, в вагончике, придя в себя, невольно думал: при-ведись встретить воров, пожалуй бы, обрадовался - живые люди. Да, это уж так, слова и дела могут не стыковаться, быть сами в себе, в разобщении. Разобщенное чувство либо есть, либо нет. Мы из прошлого должны брать радостные чувства, тогда и будущее будет радостным.
Валерий Антонович опустил кресло и закрыл глаза. Ему показалось, что под ногами скрипнул паркет, и он сейчас же вообразил за дверью комнаты в общежитии наглухо застегнутого человека в кожаном пальто. Выждал паузу и даже напрягся в ожидании нетерпеливого стука, но стука не последовало.
Валерий Антонович представил рабочий стол, стопочку исписанных листов. Зачем являлся Кротов, самовольно проник в самолет? Или чувства тоже обладают памятью и у них своя логика? Сейчас, как стопочку исписанных листов, отодвинет кожаного человека и войдет в 20 апреля 1978 года. Нет, не войдет - въедет на белом коне.
На улице было тихо. Полная апрельская луна стояла высоко в небе - лучи вокруг нее блестели расходящимся веером, точно нимб на дорогом окладе иконы. Он сощурился - близорукость. Валерий Антонович, пассажир, ухмыльнулся - политическая близорукость. Его внезапное вмешательство рассердило того, чувствующего себя ночным сторожем, он тоже ухмыльнулся и небрежно, вслед за стопочкой исписанных листов и ровным шелестом вентиляторов отодвинул пассажира и, оглядывая успокаивающуюся необъятность неба, вздохнул глубоко, освобожденно: он здесь, здесь, и его никто не сокрушит, и вообще, все несокрушимо, потому что все находится в нерушимой связи. И живая, и неживая природы сообщаются посредством мысли, ведь любое воплощение - мысль.
Валерий Антонович посмотрел на штабеля щитов, инисто отливающих в лунном свете, - плохо распилен тес, с трудом в щиты сбили. Будто распиловщики пьяными нарезали, а может, и в самом деле пьяными? Из древесного семечка - дерево, из дерева - бракованный тес. Тоже мысль? Получается, что как бы уже не мысль - в воплощении бессмыслица. Оттого и накапливаются в вещах и во всем неодушевленном мире горечь, горечь невоплощения. Оттого и сон - вещи взбунтовались. Взбунтуешься. Но разве в самой природе без участия человека, то есть не по его вине, не накапливается горечи невоплощения? Накапливается, потому она и смиряется с нами как оккупантами, надеется: мы - ее лучшие дети. Если не мы, то уже никто.
Валерий Антонович сел на щиты, ночь словно звенела в лунном сиянии. Все вокруг казалось одушевленным, замершим как бы в ожидании какого-то большого открытия, которое он сейчас непременно сделает.
Надо каждому-каждому человеку жить так, чтобы с его приходом на земле становилось меньше горечи, чтобы человек был в радость миру. Как это просто: человек - в мире, мир - в человеке. Нельзя приказать: будь Человеком. То есть мы только и делаем, что приказываем. На всей планете более всего правовых институтов и организаций, а результата нет. Даже к добру нельзя гнать палкой. Надо каждому в сердце своем сказать: отныне и навсегда я - Человек.
Валерий Антонович почувствовал, как вместе с этой мыслью во все его тело вошло что-то не подчиняющееся ему, сообщающееся со всеми предметами вокруг посредством согласного взаимного положения. Нет согласия - нет тебя. Страх пополз по спине. Холодной сыпью, точно кольчугой, стянул кожу - ни встать, ни пошевелиться. А пошевелишься, так и покусишься на кого-нибудь, потому что всё и всюду - Человек. Чем жить в постоянном страхе, лучше - нет тебя, решает Валерий Антонович, и медленная тяжелая масса небытия, точно литой дорожный каток, подмяла его, накатилась на грудь, и он, силясь и не имея сил, рванулся и выпал из сна, словно зернышко из шелухи...
Валерий Антонович лежал с открытыми глазами, удивляясь не тому, как очутился в вагончике на брезентовом ложе, а тому, что желание быть Человеком сопровождалось таким непреодолимым страхом, словно отказывался им быть. Какое-то искушение разумом, не ведающим совести. И все же он, Валерий Антонович, победил, пересилил себя, принял смерть, но не пошел против Человека. Да и зачем идти, если мир, в котором всё и всюду - Человек, мир великого равенства по совести, а не по принуждению. Повернется Человек, и весь мир повернется вслед его взгляду, потому что всё и всюду - Человек. И уже не гордость будет звучать в звании Человек, не перед кем гордиться, а зазвучит гимн великодушия.
Валерий Антонович чувствовал себя обновленным. В темно-синем квадрате окошка свет изумрудной звезды теперь струился как будто веселее. Несколько раз за ночь выходил Валерий Антонович на улицу, проверял сохранность щитов. Впрочем, он был уверен, что их никто не тронет. После странной, полной тревог ночи он боялся пропустить восход. Пусть только выглянет краешек солнца, он сейчас же скажет: я - Человек. В общем-то не солнцу скажет - самому себе. И ночью и днем, и во сне и наяву отныне будет жить так, чтобы уменьшалось количество горечи на земле, во всяком случае, чтобы не увеличивалось.
Валерий Антонович загодя поднялся на крышу склада имущества. На северо-восток до самого горизонта простирались луга Причумышья. Занесенные обильным снегом, они казались продолжением неба. Но потом, когда крыло плоской тучи снизу стало все более раскаляться и наконец превратилось в ярко-красную магму, равнина отделилась и как бы отодвинула горизонт. Почему говорят, что рассвет наступает? Он накапливается и разливается, словно озеро.
Вначале равнина под раскаленной тучей взбугрилась. Пенообразный сугроб, ярко-голубого переливающегося цвета, словно на дрожжах, подрос, потом вспыхнул изумрудно-рассеивающимся электричеством и зеленым веером ударил под тучу и поверх нее.
Валерий Антонович не помнил, как долго это длилось: секунду или минуту? Он потерял счет времени, утратил самое себя, превратился в какое-то новое тело из вещества абсолютного восторга. С появлением солнца (маленького, белого - каким обыкновенно бывает в полдень) радость не исчезла - стала ровнее, осознаннее, что ли.
Когда вернулся в вагончик - бригада была в сборе.
Вымытые полы, аккуратно расставленные столы и скамейки сразу же заинтересовали всех: где ночной сторож, украли вместо щитов?! Шутливые предположения настолько разожгли любопытство, что появление Валерия Антоновича было воспринято подобно явлению Христа народу, - жив, жив, где обретался, откуда?! Все находились в состоянии радостной невесомости. Более удачного случая, чтобы поделиться своими откровениями, Валерию Антоновичу, кажется, и пожелать было нельзя.
Мир всеобщего равенства не по труду, а по совести, в котором каждый предмет (одушевленный или неодушевленный), благодаря заключенной в нем совестливой мысли, приравнивается по значимости к Человеку, вызвал не более чем веселое изумление - пунктик, не опасный, встречающийся и у вполне нормальных людей, на который не следует обращать внимания, а следует принять к сведению, как принимаем в человеке, что он - блондин, брюнет или шатен.
Зато зеленый веер сейчас же вызвал острую полемику. «По всей вероятности, это - зеленый луч», - высказал предположение бригадир. Его прадед по материнской линии видел что-то подобное. Рассказывали: везучим был. Из-за этого его включали в разные рискованные предприятия, и, что характерно, все они заканчивались благополучно. Умер необычно, не своей смертью. Пожалел беглого каторжанина, снял с него кандалы и неизвестно для чего, наверное, играючись, надел на себя. А тут конвой, вошли в кузню - арестант. Прадед, не будь дураком, сбросил кандалы, чтобы показать - не его они. А один из конвоиров с перепугу или с умыслом возьми и выстрели. Хотя все вокруг знали его, а захоронили, как каторжанина, без креста, чтоб тень ошибки, не дай бог, на власть не упала. Потом уже, с течением времени, крест установили, да и то без разрешения инстанций, по молчаливому уговору, будто никакого выстрела никогда не было.
Грустную историю рассказал бригадир, но ее грустностью как-то никто не проникся (во все времена хватало несправедливости), а вот везучесть прадеда, видавшего зеленый луч, сейчас же нашла отклик. Высказывались, что отныне с Губкиным не пропадут, что их объект завалят самыми дефицитными стройматериалами.
В тот день у Валерия Антоновича не было отбоя от напарников, каждый изъявлял желание работать с ним или рядом, по-соседски. Так что когда к котловану подъехал зеленый «Москвич» и из него вылезли комсомольские работники, интересующиеся Валерием Антоновичем, ему сейчас же передали: к тебе - и сейчас же стянулись к нему поближе, будто его опалубка в котловане предназначалась для самого главного фундамента. Даже бригадир подошел, поднес гвозди.
Вчера Валерий Антонович отставил бы работу, пошел навстречу делегации. Сегодня - стучал молотком, точнее, обухом топора, пока визитеры сами не подошли. В длинном, с подпрыгивающей походкой, он давно узнал заведующего отделом рабочей и сельской молодежи обкома комсомола, но после его речи на семинаре молодых литераторов прошло достаточно времени, чтобы поздороваться не то чтобы холодно - официально. Заведующий, напротив, будто другу, радостно тряс руку: вопрос решен, Губкин нужен комсомолу своим пером, а не топором, кивком указал на инструмент, чем вызвал улыбки окружающих.
Разговор был недолгим, на Коксохиме учреждается корреспондентский пункт, а он рекомендован собкором «Молодежи Приобья». Секретарь комитета комсомола стройки и начальник штаба тут же поздравили Валерия - вместе работать будем. Бригадир поинтересовался окладом: по существующему положению, когда человека забирают на новую работу, то оставляют заработок по последнему месяцу, у Губкина за апрель выйдет рублей двести пятьдесят, да еще премиальные.
Заведующий внимательно и как будто с опасением посмотрел на Валерия Антоновича - с окладом есть нюансы, газета ставки собкора не имеет, Губкин будет получать зарплату в Приобсккоксохимстрое, ему определят ставку мастера, есть договоренность с управляющим трестом и, разумеется, с обкомом партии.
Житейская основательность бригадира заставила смутиться Валерия Антоновича: не стоит беспокоиться, он согласен на любой минимальный оклад.
После отъезда комсомольских работников произошел стихийный перекур, обсуждали предложение и журили Валерия Антоновича за неумение жить. Ставка мастера - она ведь тоже «от и до», вилка от ста пятидесяти рублей до двухсот и более. Пусть не соглашается на сто пятьдесят.
Разве в этом дело? Парни в ответ весело переглядывались - собкор, писатель с нами в одном котловане сидел. С некоторой гордостью похлопывали по плечу: со стройматериалами поможешь? Возгордишься, поди, забудешь? Валерий Антонович улыбался: как такое говорить язык поворачивается?
...Придя в себя, он и в самолете некоторое время улыбался под впечатлением разговора, словно вот только сейчас, сию минуту расстался с парнями. Нет, он не забыл, написал хронику бригады, хотя она и распалась, не осилила ДОЗ подрядным способом. Не обеспечивали в срок стройматериалами, и его перо не помогло. Ничто не поможет, пока стесняемся рубля, - а вовсе отменить не можем. Исчисляем богатство государства в пересчете на душу населения, а населению все в последнюю очередь, как будто лишний рубль в кармане труженика - не богатство государства, а сплошное расточительство. Как-то так расставлены всевозможные рамки и инструкции, чтобы все были не одинаково богатыми, а одинаково бедными. Бригада-то распалась еще и потому, что заработок, видите ли, у каждого из них слишком большой, - перестали выплачивать.
Вспомнил работу собкором - ни дня без строчки. Прием граждан по личным вопросам: негде жить - разве личное? Ответы на жалобы... письма, корреспонденции, опять встречи. К вечеру как выжатый лимон, а оглянешься - работал на урну, газета любит красивые факты. Приподнимать... что, приподняв, обязательно надорвешься - может, это должно быть главным в его новой повести?
Валерий Антонович невольно глубоко вздохнул: ну, что он?! В его прошлом огромные залежи радостных чувств - на всю, как говорится, оставшуюся жизнь хватит. И сейчас - домой летит. Жена и дочь, наверное, уже посматривают на часы, собираются на аэродром. О чем он только думает?! Представил суматоху сборов, сам посмотрел на часы, улыбнулся: на его жизнь хватит.
Самолет еще подруливал к зданию аэровокзала, а водитель уже выдвинул трап из общей линейки. Расторопность - на зависть Москве. Московский рейс для любого аэропорта - особый, а вот с высот столицы: рейс из Приобска - всего лишь из Приобска. Ничего, когда-нибудь (Валерий Антонович представил ненаписанную повесть изданной и переизданной) и рейс из Приобска встретят с не меньшим вниманием. Он приник к иллюминатору, пытался разглядеть встречающих - тесный ряд елей закрывал всю входную площадку. Впрочем, встречающие стоят внутри здания, дверь, как всегда, откроют в последний момент, перед самым носом прибывших пассажиров. Татьяна и Аленка, конечно, расположились у входа, на самом видном месте. Там располагаются все, кто приезжает в аэропорт задолго до самолета. Эту ночь они наверняка толком не спали, зато у них сейчас самые удобные места, и он, возможно, увидит их сразу, как только минет ряд елей и войдет в аллею.
Он достал из-под сиденья чешский «дипломат» из темно-коричневой лакированной кожи, с медными, мягко щелкающими замками и, открыв, проверил: на месте ли рукопись будущей повести? Рукопись была на месте, и он, небрежно уронив крышку, эффектно щелкнул замками. Пассажиры с уважением оглянулись, Валерий Антонович смутился, словно они догадались, что он только для того и открывал «дипломат», чтобы лишний раз щелкнуть. Надевать реглан, который после «дипломата» должен был продлить блеск кожаного благополучия и завершиться не менее эффектным щелканьем застежек на замшевых перчатках, постеснялся. В проходе накинул его на руку и замер, чувствуя на себе пристальные оценивающие взгляды. Сам виноват - пижон. Медленно продвигаясь к выходу, посмотрел на себя как бы со стороны.
Выше среднего, под метр восемьдесят. В плечах широкий, плотный. Голова, как у героев на полотнах Дейнеки, будто из-под топора, переходит в прямую, точно столб, шею. Вот только очки в тонкой металлической оправе с серыми фильтрующими стеклами и борода с усами, хоть и светло-рыжие, но впечатляют, ни дать ни взять писатель - Хемингуэй, если без предвзятости. С предвзятостью - диссидент. Очки, понимаешь, темные. Усатый, бородатый, кожаное кепи, пальто, дипломат лакированный - что в нем? Какая-нибудь церковная литература иностранного производства или того хуже - видеокассеты «не нашего» содержания. Ишь, костюмчик, манжеты, накинул на руку заграничное пальто и замер - оглядывайте его. Франт.
Он до того живо представил себя в неприглядной роли диссидента, что готов был вынуть квитанцию, удостоверяющую, что пальто сшито в швейной мастерской возле метро «Новослободская», и притом из залежалой кожи второго сорта, и всего этого заграничного блеска, может, и хватит на месяц, а потом никто не спутает, что реглан - наш, отечественный, и ходить в нем инакомыслящему нет никакого резона.
В аллее Валерий Антонович держался за спиной молодого человека, несшего вместительную спортивную сумку, по бокам которой было выведено яркими красными буквами - СССР. Молодой человек закрывал его, и в то же время поверх плеча Валерий Антонович хорошо видел стеклянные створчатые двери вокзала. За ними в голубовато-белом неоновом освещении, точно в аквариуме с водой, плавали слипшиеся лица встречающих. На сходство с аквариумом натолкнули комнатные пальмы, отбрасывающие на стекла какие-то фантастические тени. А может, виною - лица? С каждым шагом они словно удалялись, меркли, наконец, распадались на отдельные светящиеся лампочки. У близоруких, когда надевают очки, общее уступает частному. Иной раз они без очков вдруг различают окружающее лучше, чем в очках. Общая картина менее изменчива. Теперь лица горят, словно жемчуг, будто их подсвечивают изнутри.
Он нарочно придумал эту игру с аквариумом, всеми силами сдерживая второе «я». Почему второе? Потому что первое, подобно молодому человеку, заслоняло, создавало обманчивую видимость, что, кроме него, никого нет. Есть. Очень даже есть. Валерий Антонович слышит в себе гулкие шаги, сотрясающие грудь. Сейчас второе «я» станет первым, вырвется. Словно в ответственном матче - игра на удержание счета. Он смотрит на темные, высоко поднятые ветви елей и, прежде чем успевает подумать, что дни в Приобске предстоят ясные, солнечные, резко ускорив шаг, оставляет молодого человека позади. Он не замечает ни ступенек крыльца, ни пассажиров - увидел жену и дочь. И по тому, как вздрогнуло сердце, угадал: и они увидели.
Татьяна в черном поношенном пальто, белом, крупной вязки, шерстяном берете и таком же шарфике. На правом плече черная под лайк сумка, а к левому прислонилась дочь - Оленёк. «Оленёк-тополёк», - перекликающимся эхом отозвалось в душе. Тонкая, гибкая, ростом вот-вот Татьяну обгонит. Брюки, зеленая болоньевая куртка, стянутая на поясе шнурком, и старое кепи из кожзаменителя. Его кепи, восьмиклинка, он выбросил, а ей - ничего, идет. Не девочка, а мальчик, только вот коса - золото Маккены. Улыбнулся, вспомнив американский кинобоевик. Не Маккены - его золото. Слитки улыбок - кажется, так у поэта, - в миллион киловатт. Он бросается к жене и дочери и обхватывает сразу обеих. И нет ни первых, ни вторых «я», они вместе, и разве можно кого-то из них оглядывать отдельно, со стороны?! Не отнимая головы от груди, Татьяна жалуется:
- Всю ночь на вокзале.
В ответ он еще крепче стискивает объятия и, чувствуя I себя виноватым, шепчет:
- Зачем, зачем мучились?
- Боялись опоздать, - сообщает дочь, выкарабкиваясь откуда-то из-под руки, и вновь замирает, и они стоят обнявшись, чувствуя, что сердца и мысли у них единые и времени нет - оно исчезло.
Праздники. Он услышал сладковатый душистый запах подрумянивающегося пирога, возбужденный говор Аленки - поторапливала мать заканчивать стряпню и одеваться - через полчаса перекроют площадь Октября, тогда уж точно опоздают на демонстрацию.
Валерий Антонович улыбнулся и, открыв глаза, первое, что увидел, - сингапурский сияющий в солнечных лучах кофейный сервиз и плотный ряд золоченых обрезов «Библиотеки приключений». Чашечка кофе и книги. Говор как будто приблизился, он закрыл глаза, а когда открыл - в квартире никого не было. Солнце теперь захватывало весь секретер, казалось, будто он выдвинут на середину комнаты. Валерий Антонович услышал донесшийся с улицы глас мегафона, призывающий колонну подтянуться, ответный веселый всплеск голосов и музыку - «Холодок бежит за ворот».
Праздники в его жизни - это в большинстве встречи с нею и дочерью. Когда-то давным-давно вот так же лежал в прохладной комнате общежития Приморского сельскохозяйственного института в Уссурийске и пытался представить ее, будущую свою жену. Фантастика, чокнутый! Представить ту, которую никогда не видел, но знал, что она где-то рядом, быть может, за дверью. Вскочил, словно кто-то толкнул в бок, вышел в вестибюль, где под звуки охрипшей радиолы танцевали сокурсники, и стал пристально вглядываться в лица девушек Внимательный строгий взгляд почему-то вызывал ответную враждебную усмешку.
Ее здесь нет, она бы смотрела по-другому, он бы узнал ее. Огорченный, вернулся в пустую комнату и долго лежал, закинув руки за голову, сам не свой от внезапно влетевших в душу тревоги и удивления. Где-то есть она, может быть, как и он, сейчас томится, желая увидеть его хотя бы краешком глаза, хотя бы на мгновение. Да, многое бы он дал. Всю-то жизнь не отдашь, а лет пять. Во всяком случае, три года с лишком.
Он-таки вообразил ее: светлые распущенные волосы, тонкий нос, полукружия бровей и глаза - большие, темно-серые. «Блондинка», - только и подумал, представив, и все забыл. То есть не забыл, а не поверил, что привиделась именно она. Это потом, несколько лет спустя, когда перевелся в Омский сельскохозяйственный институт и встретил ее на новогоднем балу - его словно током ударило, пол ушел из-под ног. Благо оркестр заиграл, и вся масса народу, точно одно живое тело, задвигалась, заколебалась вокруг них, так что ему как будто ничего и не оставалось, как пригласить ее на танец. Он не верил собственному счастью - чтобы с ним танцевала такая удивительно красивая девушка - княгиня Волконская. Золотистое платье, туго стянутое в талии широким белым поясом, белые крепдешиновые перчатки по локоть и волосы, взятые в узел, - королева! Он засмеялся: хороши мы были. Стареет, что ли, - воспоминания. Как бы там ни было, а тот праздник - их первый праздник. Он помнит его во всех подробностях, даже написал о нем, вернее, упомянул в одной из повестей, потому что написать о нем нельзя, их первый праздник стал частью всех других, что были, есть, будут, - вот уж воистину праздник, который всегда с тобой. Княгиня Волконская, то и дело поправляя крепдешиновые перчатки, согласилась пройти с ним в пустую аудиторию. По его представлениям, княгиня должна была отказаться. Он ждал отказа в весьма изысканных выражениях, но она согласилась пройти в пустую, слабо освещенную аудиторию, не интересуясь даже, зачем приглашают. Странно, она идет с ним, она что - доверяет ему? С первого взгляда?! Он почувствовал, что превратное мнение о нем как Дон Жуане, которое при случае не без умысла поощрял, некоторым образом уязвлено. Наверное, княгиня не знает, что он пишет стихи, а стало быть, одинаково опасен для всех женщин любого сословия. Он взял стул и закрыл дверь в аудиторию изнутри. Она засмеялась - чему он все время улыбается?
- То есть?! - удивленно спросил, явно озадаченный, что его действия не вызывают опасений и она заранее готова принять все, что бы он ни вытворил.
- Вы улыбаетесь загадочно, будто вам одному известно что-то такое, что никогда и никому в голову не придет, во всяком случае, мне.
- Знаешь что - ты!
Умышленно выделил «ты», с княгиней на «ты» - это должно покоробить, заставить призадуматься: кто он, почему завел в полутемную аудиторию и заперся.
Поправляя перчатки, она беспечно засмеялась.
- Я тебе почитаю стихи, - сказал, чувствуя, что на княгиню «ты» никак не подействовало и она в восторге, что он сейчас почитает стихи. - Гонорар - шоколад за то, что будешь слушать стихи.
Стихи ей понравились, как, впрочем, все, что он делал. Даже неожиданный поцелуй, после которого глупо заметил, что губы у княгини сладкие, не очень-то смутил.
- Сладкие? Шоколадом вывозила, - сказала она и, осторожно промокнув платочком, вдруг покраснела и тотчас вспомнила, что ей надо спешить в общежитие - встречать Новый год, подруги, наверное, заждались.
Потом наводил справки о ней, но никто ничего не знал, и ему стало казаться, что ее не было, что всего-навсего приснился красивый новогодний сон. Сон увлекал воображение, обрастал подробностями, запечатлевался в памяти отчетливей действительности. А действительность стиралась - таяла, точно сон. Самым замечательным было, что переход из одной жизни в другую не требовал никаких усилий. Здесь он бродил по заснеженным аллеям парка, по гулким коридорам и аудиториям института, там - по лепесткам яблоневых цветов. По волшебному замку, отзывающемуся сверкающим шелестом и радостным счастливым смехом, вдруг приближающимся и, внезапно проницая стены, тающим в воздухе или в сердце.
Зимнюю сессию сдавал по убывающей. Чем больше пребывал в яблоневых садах, тем меньше баллов набирал на очередном экзамене. Зав. кафедрой диалектического материализма, открыв зачетку, философски заметил:
- Итак, налицо действие закона перехода количественных изменений в качественные, правда, в иные, несколько неожиданные - отлично, хорошо, удовлетворительно и... Впрочем, ваша судьба в ваших руках.
Он записал номер билета и удалился, предоставив право принимать экзамен молоденькой ассистентке, председателю институтского радиокомитета, активным членом которого был Валерий Губкин - поэт, студент четвертого курса зоофака.
Закон отрицания отрицания. Тратить время на подготовку не имело смысла, и он сел за экзаменационный стол. На первые два вопроса отвечал без запинки.
Закон отрицания отрицания.
В аудиторию стали заглядывать студентки с молпрома, или, как их называли, - с молоканки. Валерий не сразу обратил внимание на эти нахально-смешливые рожицы, явно передразнивающие его. Кажется, что вовсе не обратил на них никакого внимания, но в мире словно бы что-то передвинулось. Легкий ветерок пробежал по яблоневому саду, и закон отрицания отрицания вдруг приобрел, к ужасу преподавательницы, совершенно ложное, идеалистическое толкование. Она подала учебник и попросила показать, где он прочел столь оригинальное заключение -
...Трещит мороз - я вижу розы мая.
...Я ночью бодр и засыпаю днем.
Я по земле с опаскою ступаю.
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет...
Он открыл учебник наугад.
Что пред тобой утеха рая,
Пора любви, пора весны,
Цветущее блаженство мая,
Румяный свет, златые сны?..2
Преподавательница встала из-за стола и осторожно через плечо Валерия Антоновича заглянула в учебник. Стихи?! Она взяла учебник удостовериться: учебник ли это? Это был учебник с пометками глав и параграфов. Ее осенило, она подала Валерию Антоновичу экзаменационный лист.
Где та, чей взгляд мне светит и в разлуке
Среди чужих и равнодушных скал?
Где смех, который в сердце проникал,
Где слов ее чарующие звуки?
И этот взор, источник сладкой муки,
И эти губы, цветом как коралл...1
«Так вот это как бывает, когда случается?!» - подумала молоденькая ассистентка и, покраснев, вывела в зачетной книжке «отлично». Она не притрагивалась к экзаменационному листу, и страдающий дальнозоркостью зав. кафедрой, войдя в аудиторию, едва ли не с порога прочел: «трещит мороз - я вижу розы мая». Надев очки, долго и озабоченно осматривал документ, потом смущенно передал ассистентке, попросив вписать напротив фамилии Валерия Антоновича оценку. Она вписала. А когда зав. кафедрой опять взял лист - Валерий Антонович увидел на нем беглый почерк неотправленного письма Кьеркегора своей возлюбленной.
Разумеется, все это показалось Валерию Антоновичу вполне естественным, тем более что за дверью аудитории встретил ее, княгиню Волконскую, в окружении подруг.
Она была в мальчишечьей шапке с завязанными назад клапанами и сером клетчатом пальто, которое на груди было расстегнуто - наружу выбивался длинный красный шарф. Княгиня повелевала, это чувствовалось как-то сразу, хотя разговор их походил на веселое щебетание птиц. Птицы на мгновение примолкли, зашуршали газетами: читают или сверяют с портретом? Он улыбнулся. Институтская многотиражка поместила подборку его стихов и фотографию.
- Что, похож? - спросил, стараясь не смотреть на нее и все же видя, как она вспыхнула, задетая, что он нарочно не замечает ее.
Целый месяц они не виделись, он уже отчаялся, и вот она с подружками, которых никогда не знал, но они о нем знали и привели ее - княгиню Волконскую. Он был счастлив, он раскусил затею подруг и подыгрывал им, так что получилось, будто главные в этой встрече - они. Тогда ему стоило больших усилий не выдать себя и под веселый щебет расстаться с нею, как бы со случайной знакомой. Весело улыбаясь, он попрощался, так и не взглянув на нее. И словно в отместку ей за отсутствие теперь исчез он...
Валерий Антонович подбил подушку и стал смотреть на посуду, на золоченых гранях которой, зеркально дробясь, вспыхивали солнечные лучи, наполняя секретер прозрачными воздушными тенями длинно-конусных фужеров, кажется, уже готовых шагнуть на праздничный стол.
...Тогда он неожиданно угодил в инфекционную больницу. Увезли на «скорой помощи», и за время каникул сокурсники успели позабыть, где он и что с ним. Впрочем, это было на руку, он не хотел оповещать о болезни, справедливо полагая, что сейчас же станет мишенью для шуток.
В тот год весна была ранняя, почти за неделю сошел снег, и в Омске установилась небывалая для начала апреля теплынь.
За плотным тесовым забором больницы загорали. Он соорудил солярий из деревянных ящиков и досок наподобие лодки. По небу плыли редкие белые облака, а в лодке плыл он. Гомон ошалевших от солнца воробьев и тонкий весенний запах пробуждающейся земли переносили его в Приморье, родную Черниговку.
Он лежал на крутом берегу речки, подстелив фуфайку, а рядом паслась добрая и умная корова Роза. Она понимала его, догадывалась, что он пребывает в какой-то неведомой стране так далеко, что можно безбоязненно жевать полу рубахи и выдергивать прямо из-под головы сладкие и сочные пучки пырея. Голубые излучины рек, цветущие яблоневые сады и белокаменные города - он ходил по ним, встречался с отважными людьми и вместе с ними дрался на баррикадах. И всегда в последний миг, когда жизнь оставляла, успевал увидеть раскрытые окна сельской школы и лица одноклассников - они продолжат его дело.
В мире словно бы ничего не изменилось - те же голубые излучины рек, те же белокаменные города и цветущие яблоневые сады, только ходит по ним теперь вместе с нею. Она позволяет ему всякие вольности и лишь не прощает невнимания...
В одну из таких минут, постучав палкой по деревянному сооружению, окликнул сосед по палате: к тебе пришли. Сокурсники в воскресенье не придут, скорее, отпросятся с лекций в будний день. «Брат», - решил Валерий Антонович и, не заботясь о своем внешнем виде, залез на забор. Он был настолько уверен, что пришел брат, что поначалу не обратил внимания на девушек, стоявших чуть поодаль. Но потом, словно бы ощутил толчок в грудь, все вокруг покачнулось и, стягиваясь в одну точку, отодвинулось, будто к глазам поднесли перевернутый бинокль. И снова срыв. Мир расширился, он отчетливо увидел, что она, поправив очки, покраснела, уязвленная, что он смотрит по сторонам, а ее не видит. Подруги враз переменились, на лицах читалось откровенное пренебрежение: было бы из-за чего краснеть.
Он торопливо запахнул халат, чувствуя, что на фоне серой постыдной больницы жалок и непригляден. Знал бы, что она - ни за что бы не вылез.
Девушки подошли к забору, княгиня улыбнулась: возьми. Со свойственной ей грацией привстала на цыпочки, подала шоколад. Он машинально взял, завороженно глядя в большие темно-серые глаза.
- Зачем пришла? - скрывая волнение, спросил он. [
Она растерялась, сумочка съехала с плеча и внезапно открылась, из нее посыпались губная помада, зеркальце и всякие маникюрные принадлежности, смешанные с чертежными перьями и заколками. Мелочь, конечно, но она вдруг вспыхнула и, присев, некоторое время словно разглядывала просыпанное. Он замер, сердце словно кто-то сдавил тяжелой властной рукой. Подруги набросились на него - полдня искали по всем больницам, а он: зачем пришла? Да она из-за него десять рублей потеряла.
Впоследствии, прокручивая встречу и свое поведение, утешался упреком - подумаешь, десять рублей. Для княгини - десять рублей?! И только много позже, когда узнал, что у ее матери, овдовевшей старушки, она четвертая дочь и мать лишена пенсиона (справки на инвалидность сгорели), оценил потерю.
Бедная, покосившаяся избушка, по подоконники вросшая в землю, и такая же ветхая хозяйка, ставящая на квитанции крестик о получении пятирублевого перевода, напоминающего, что где-то там, далеко в городе, бьется родное сердце, тревожится о матери.
Чтобы пригасить грусть, навеянную воспоминаниями, подумал: в любом празднике присутствует не только радость. И что тут важнее?!
Перед свадьбой родственники говорили: она старше тебя на три с половиной года. Изумленно вскидывали брови - многовато. Они не считали нужным облекать свою тревогу в какую-то более мягкую форму, полагая, что забота о его будущем дает право не замечать настоящих чувств. Он не обижался, изумление и вздохи вызывали уверенность в счастье. Эти три с половиной года, еще учась в Уссурийске, вымолил у судьбы...
Валерий Антонович услышал стук шагов на лестничной площадке и веселые возбужденные голоса Татьяны и Аленки - праздник!
Неделя прошла. Ничего Валерий Антонович не сделал, только-то и успел обзвонить друзей и купить билет на самолет - на тринадцатое. Рискнул продлить праздники - придется писать объяснительную на имя проректора. Напишет. Проректор у них новый, по нынешним меркам - архимолодой поэт, из сталеваров, сам когда-то кончал Высшие литературные курсы - поймет, если Валерий Антонович скажет - работал. Но в том-то и дело, что, как приехал, положил рукопись на стол, так и не брался за перо - проректор-молодожен лучше б понял.
Валерий Антонович, не торопясь, позавтракал - половина девятого, а дома никого. Аленка в школе, Татьяна на работе. Тишина - садись, пиши. Внутри словно кто-то натянул струны, сейчас перебирать начнет, и тогда - прощай на сегодня все редакции, все встречи. Остановился - седьмое мая, понедельник, День радио. Мысль, точно бумажный кораблик, еще плыла в порт приписки - надо зайти к редактору литературно-драматических передач, а в глубине уже очнулась закручивающаяся воронка - в четырнадцать ноль-ноль должен быть в прокуратуре. Воронка, словно заглатывающая пасть, всплыла, втянула порцию, погрузилась переваривать. Кораблик, потеряв прежний курс, лег в дрейф, с трудом набирая ход, повернул в док, на профилактику.
Татьяна у него - золото. Весь быт на ней, а быт у интеллигента пролетарского происхождения в первом поколении - сплошная борьба с тем, что называется «это не порок».
Валерий Антонович пододвинул настольный календарь - каллиграфический Татьянин почерк: позвонить редактору на радио и второму секретарю горкома партии. В четырнадцать ноль-ноль сходить в прокуратуру и в Союз писателей. По сердцу прошла мягкая волна благодарности - молодец, ничего не забыла. Глянул на стопочку белых листов, и словно кто-то легкими пальцами пробежал по струнам - зеленый луч... на его жизнь хватит. Еще раз отметил: молодец, но уже без прежнего энтузиазма, по инерции. Запись - зайти в Союз - содержала лукавый намек с двойным дном: папка для рукописи, но в нее можно и блины положить. Она положила блины - зайдет, насчет квартиры справится, а заодно возьмет заверенную бумажку на имя проректора, что задержали в Приобске общественные дела. Хороши общественные дела?! Когда же писать?! И главное - за руку не схватишь, скажет: только квартиру имела в виду, а он сам думает о чем-то и на других сваливает, чтоб не писать. В подтверждение уйдет от него на раскладушку - тогда уж точно ничего не напишет.
Ладно, молодец и молодец! Перво-наперво позвонит второму (перед отъездом в Москву дал ему на прочтение книжку очерков о стройке - пора собирать шишки).
Знакомству со вторым секретарем горкома был обязан Коксохиму, конкретнее - заведующему отделом рабочей и сельской молодежи обкома комсомола. Перед устройством на работу в «Молодежку» привел его в обком партии, тогда к зам. заву отделом капитального строительства, на собеседование и - испарился.
Зам. зава встретил Валерия Антоновича как давнего хорошего знакомого - будущий писатель. Очерки о людях Коксохима?.. Используйте собкорство, чтоб написать повесть. Через три года будет пуск первой очереди комбината. Хватит три года?! Валерия Антоновича приятно убедили простота и доступность зам. зава. Расспрашивал - и о себе рассказал. Прошел школу мужества на БАМе, руководил приобским отрядом добровольцев. Сохранил записи дневника, когда-нибудь тоже возьмется за перо, а не возьмется - сыну отдаст, сын у него кончает наш Приобский политехнический и, как ему кажется, довольно успешно балуется рассказами.
Валерия Антоновича слово «балуется» покоробило - хвалится, а впечатление такое: будто сын уже не единожды пожар учинял, балуется спичками, страсть какой одаренный. Но в остальном товарищ Вотько, так его называли руководящие комсомольские работники, понравился, и Валерий Антонович нисколько не удивился, что вскоре зам. зава назначили заведующим отделом, а месяца два назад избрали вторым секретарем горкома партии Приобска.
Небольшого роста, ярко-седой, о таких говорят: «белый как лунь», он держался настолько молодо и открыто, что седина воспринималась как неуместный упрек. К тому же после беседы с ним всегда оставалось светлое чувство - хотелось работать. Валерий Антонович, хотя довольно часто и не разделял суждений товарища Вотько (угнетала чрезмерная приподнятость газетного слога), относился к ним с серьезностью - суждения профессионального партийного работника. Потому книжку очерков и дал прочитать ему - оценить.
Телефонному звонку второй секретарь обрадовался: как же, книжка давно прочитана, пусть приходит, он поделится своими впечатлениями. Назначил время.
Валерий Антонович записал на календарь, но не пришел - не смог.
После встречи с редактором радио засел за рукопись новой повести, но то и дело взглядывал на часы, непроизвольно высчитывал: сколько осталось («четырнадцать ноль-ноль» сидело в голове, точно ржавый гвоздь), - позвонил прокурору. С этой минуты - время, фамилии, лица отпечатывались в памяти с протокольной точностью.
Ответила секретарша. Обиделась, что он не знает имени-отчества прокурора, в ее представлении такого большого начальника все должны знать. Валерий Антонович понял это по раздраженной интонации и по тому, как она сразу же бросила трубку. Не очень вежливо обошлись с ним, а он назвал себя и объяснил, почему звонит. Не понимает, что по ее культуре судят о культуре начальника.
Валерий Антонович решил побывать у прокурора - теперь все равно писать не сможет. Заодно узнает, почему Кротов заявился в двенадцатом часу ночи, говорил, что занимается делами убийств. Перед отъездом позвонил на вахту, в общежитие. Близкий свет - с седьмого этажа лететь на первый, чтобы узнать, что Кротов уезжает в Приобск, - видите ли, за неделю в Москве очень сильно соскучился по своей дочери. Помнится, Валерий Антонович пожелал счастливого пути. Расценил звонок как своего рода раскаяние - вел-то себя Кротов и в общежитии, и на Петровке, мягко говоря, не совсем нормально. Если бы Валерий Антонович не догадался об истинном значении звонка, принял бы его как тонкое и потому особенно опасное измывательство. Следователем называется! Думает, писатель, инженер человеческих душ - поймет. А секретарша?!
Валерий Антонович нашел по справочнику адрес прокуратуры (от кинотеатра «Россия» на троллейбусе - две остановки в сторону обкома партии) и поехал. Если свидетель в чем-то может помочь прокуратуре - пусть прокуратура учитывает специфику его труда. Выбить писателя из рабочей колеи - пара пустяков. Сосед иной раз взглянет косо, и, вместо того чтобы о повести думать, о соседе думаешь: с чего бы ему коситься? И то прикидываешь, и это, а времечко, точно ручеек, бежит, не останавливается - сколько его в каждом из нас?
Четырехэтажное П-образное здание Приобской прокуратуры, из белого силикатного кирпича, на первый взгляд, ничем не примечательно. Напоминает обыкновенный жилой дом или общежитие. Во всяком случае, со старинным зданием прокуратуры РСФСР, похожим на главный корпус приобского санатория, не сравнишь. Типовой проект. Нет не только архитектурных излишеств, но и самой архитектуры. С улицы, как бы с вершины буквы, - парадный вход. Крылья здания за плотным тесовым забором не бросаются в глаза. Зато внутри - широта, размах, не в пример прокуратуре РСФСР с ее тесными коридорчиками и очкурами. На каждом этаже - фойе с зеркалами, тропические глицинии. Выйдешь на улицу и оглядываешься: в самом деле неприметное или здесь в некотором роде оптический обман? Отходишь от здания - все рядом, не отпускает размерами, тут-то и начинаешь понимать: примечательность в том, что внешне оно ничем не примечательно. Что, быть может, именно в этом оптическом обмане и нашла свое воплощение главная мысль архитектора.
К прокурору не пропустил милиционер с погонами старшины. Сидел у входа в фойе за большим письменным столом, на котором не было ничего, кроме телефонного аппарата. Наглухо застегнутый на все пуговицы, в туго натянутой на лоб фуражке, он внимательно оглядел Валерия Антоновича - нехотя встал. Слушая, уставился в окно, дважды как будто попытался оторваться, дернул головой, и опять словно вцепился взглядом - прокурор принимает по пятницам.
Валерий Антонович тоже посмотрел, вначале в окно, выходившее на пустую асфальтовую площадку, а потом на милиционера - голова выдавливалась сквозь поле фуражки точно кулак.
За письменным столом - в фуражке?! - с изумлением отметил Валерий Антонович, и желание - попросить разрешения позвонить с его телефона прокурору - вдруг сменилось вполне осознанным неприятием - за письменным столом в фуражке?!
Позвонил с автомата. Секретарша сказала, что ему незачем разговаривать с Павлом Ивановичем, его делом занимается Колобов.
Какой еще Колобов?! Не знает никакого Колобова. В Москве заходил Кротов, следователь, занимающийся делами убийств, оставил повестку, подписанную старшим следователем по особо важным делам Ю. П. Крутовым. А потом - каким делом?! Он приглашается свидетелем.
Секретарша довольно долго молчала, телефон словно отключился, Валерий Антонович понял, что, накрыв ладонью трубку, обсуждает его информацию, потом ответила - раз ему все хорошо известно, нечего понапрасну звонить - до свиданья.
Короткие гудки обидели - до свиданья! Посмотрел на часы - без пяти тринадцать, на обед торопится. Надо знать, что делает левая рука, а что правая - и не будут понапрасну звонить. И вежливости не мешало бы прибавить к человеку хотя бы за то, что он - человек, а не дерево или камень. Кстати, уже разговор ведем, что не грех перед некоторыми камнями не только шапку снимать, но и кланяться. Друг с другом хуже, чем с камнями обращаемся, - человеки! Верно сказано: ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как обычное внимание, вежливость.
Посожалел, что не попал к прокурору. Впрочем, кто кому больше нужен, зачем навязываться?! Не хотят - не надо, понадобится - найдут. Сейчас пойдет домой, перед встречей с товарищем Вотько посидит над повестью. Дочь каждый день спрашивает: сколько страниц прибавилось? А он все гуляет - праздники.
Его охватила радость принятого решения, которое уже сейчас сулило любимую работу, - день словно расширился, прибавилось света, солнца, голубизны. Увидел, что на тополях кора посветлела, почки стреловидно вытянулись и уже кое-где проклюнулись, - Ленинский проспект!
Пересекая площадь Советов, замедлил шаг - как много мам с детскими колясочками! Скоро фонтан откроют и цветомузыку включат. В прошлом году, когда фонтан строили, они с Татьяной всякий раз, точно прорабы, приходили сюда - оглядывали ход работ. Как много красивых женщин! Май, облачились в легкую одежду и сразу расцвели, заблагоухали.
В квартиру поднимался, прыгая через две ступеньки; великое дело - рабочий стол. За ним - как за стеной крепости. Внезапно вспомнил милиционера в туго натянутой фуражке, улыбнулся - наверное, письменный стол и у него вызывает свои высокие чувства.
В двери обнаружил записку. Не успел развернуть, в квартире зазвонил телефон. Чтобы не опоздать, пришлось даже ключ оставить в замочной скважине.
Звонил Крутов Юрий Петрович. Прежде всего должность назвал - старший следователь по особо важным делам Приобской прокуратуры. Голос мягкий, вкрадчивый, с какой-то веселой иронией: все, что он говорит, не он говорит, его оболочка. Сам он где-то дальше, глубже. Перво-наперво поинтересовался: когда Валерий Антонович приехал? Не пропустили?! Надо было сказать: к Крутову. Никто бы не задержал, наоборот, в кабинет бы провели - на втором этаже, тридцать четвертый. Как в плохом детективном романе получилось - ищут друг друга. Пусть Валерий Антонович прямо сейчас приходит, вместе отредактируют страницы жизни.
Вспомнив Кротова (заметку в журнале «Человек и закон»), Валерий Антонович усмехнулся: и этот мнит себя писателем. Развернул записку - повестка. Хорошо, придет.
Наверх
|
|
|
|
библиография
