|
 |
|
|
Назад
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
Татьяна Николаевна никогда не расспрашивала мужа о его делах - в нужный срок сам все рассказывал. Она тоже ничего не таила, не раз говорила, что письма, адресованные ей, пусть читает. Нет, даже письма от его мамы, в которых почти каждое слово ему, никогда не вскрывал. Сгорает от нетерпения - а ждет ее. Поначалу щепетильность смешила, казалась никому не нужной. Но потом, когда дочь пошла в школу и первое письмо дедушки вскрывала в их присутствии, вдруг сразу став важной и значительной, убедилась: есть в этом добровольном ограничении своих прав что-то такое, что не выразишь словами. Если бы сегодня кто-то без спросу вскрыл конверт, она бы ужаснулась. И вовсе не потому, что без разрешения открыли чью-то тайну. Ее бы ужаснул факт - как оскудение сердечности. Для нее стало правилом больше прислушиваться к сердцу: сердце не обманет, оно и чужую боль приемлет как свою.
Директриса, женщина яркая и вспыльчивая, иногда нападала на нее: Татьяна (в кабинете, один на один, называла ее по имени), перестань расстраиваться, всех не пережалеешь. Есть такое понятие: холодный разум. Татьяна Николаевна восставала - холодный ум, но и горячее сердце. Разум без сердца - бессердечный. Ее противление директриса объясняла: жена писателя, умничает. Странная позиция, если ты начальник - я дурак, если я начальник - ты. Напопридумывали небылиц: этот живет холодным умом, этот - горячим сердцем, чепуха какая-то. Правильней было бы сказать: этот - робот, а этот - животное. Человек потому и человек, что живет и умом, и сердцем вместе. Нет сердца - на что ум?!
Однажды она испугалась, встретив в газете статью «Ложное сердце». В самой статье как будто ничего особенного - одна киоскерша, спекулируя на луке, присвоила что-то около сорока рублей. Особенное в поведении киоскерши: когда ее спросили, что подсказало путь к спекуляции, она ухмыльнулась - сердце. Ответ спекулянтки ударил точно внезапный выстрел. Разве может быть сердце ложным?!
Она показала газету мужу, в душе надеясь, что занятый своими мыслями, он коротко бросит - чушь.
Муж читал статью вначале нехотя, потом посерьезнел. Отозвался не сразу, походил по комнате: нет, не чушь. Приоткрыли ад в нас самих. Сердце подсказало?! Еще и не такое подскажет. А все потому, что на обманных чувствах воспитываемся. Понимаем сердце как цирковую собачку. Прошла на задних лапах - получи сахар, еще прошла - еще сахар, а сердце запоминает, запоминает. А какие у нас поговорки?! Победителей не судят. Тот прав - у кого больше прав. Превратили жизнь в спорт, отсюда победители, которых не судят, и побежденные.
Муж разнервничался, Татьяна Николаевна даже пожалела, что вылезла с газетой.
- Стало быть, бывает ложное сердце? Он ответил вопросом:
- Как не быть, если ложные чувства всякий раз закрепляются сахаром? В подсознании закрепляются, в подкорке. Сердце-то не словами воспитывается - чувствами.
Она рассердилась: и сердцу доверять нельзя? Суждения мужа показались какой-то изощренной издевкой. Внимательно посмотрел на нее, добродушно засмеялся: сердцу надо верить, но не доверять сладостям. Привлек ее, а она вырывалась, брыкалась: отныне не поддастся ни на какие сладости, а сердце таяло - они с одного взгляда понимают друг друга.
Татьяна Николаевна не спешила с разговором, всячески старалась оттянуть его насколько возможно. Так профессиональный ныряльщик перед тем, как уйти под воду, заботится лишь о ровном и глубоком дыхании.
Он тоже не торопился. После чая прикрыл глаза, словно бы разомлел, - поспать бы. Однако в голосе не было размеренности, была сухая усталость, какая случалась, когда не писалось и одолевали, как он говорил, бессмысленные сомнения.
- Так что, начнем? - сказал он и, спружинив о спинку стула, встал на ноги. - Двадцатого апреля 1984 года, ровно в половине двенадцатого ночи, в комнату Валерия Антоновича Губкина постучали.
Несмотря на браваду, которая как бы заранее предупреждала, что ничто из сказанного не надо принимать всерьез, в душе Татьяны Николаевны сейчас же отозвалось: господи, еще двадцатого апреля, в полночь?
Она убирала посуду, присела - силы опять оставили ее. Нет, это не шутка, все правда, правда.
- Перестань паясничать, - взмолилась, а не попро сила.
В таком случае он вообще ничего не будет рассказывать.
- Нет, расскажешь.
Неужели ему неясно, что все, что произошло и происходит, никакой не спектакль?!
Возмущение вернуло силы. Чтобы не разбудить дочь, перешли в комнату.
Видя, что она принимает все чересчур близко к сердцу, Валерий Антонович оставил фальшивую многозначительность, ударился в другую крайность - подумаешь, пришел человек.
Какой человек?! Следователь по делам убийств?! Зачем к свидетелю идти в полночь - чтобы испугать?!
Ну что она, в самом деле?! Пригласил на Петровку.
Всем своим видом Валерий Антонович показывал, что происшедшее - такой пустяк, что и говорить-то не стоит.
Татьяну Николаевну всегда удивляли метаморфозы, происходящие с ним. Умный, проницательный - когда касается кого-то и чего-то. И абсолютная наивность и близорукость - когда дело доходит до него самого. Детский идеализм, никакого житейского опыта. Не знай его - ни за что бы не поверила, что он служил в армии, работал первым помощником капитана, пишет книги. Вспомнила постоянно находящееся на слуху выражение: талант принадлежит народу, талант надо беречь, - и, понимая, что призывы в большинстве исходят от неблагополучия, глубоко, словно над безнадежно больным, вздохнула.
Да, надо беречь, чтобы потом не пришлось спасать. С его Доверчивостью только попади к крючкотвору. Мысль, в которой личное отодвинулось, неожиданно заставила посмотреть на него по-новому. Она улыбнулась: быть в самой гуще и всегда сохранять веру, что зло случайно, - да, надо обладать талантом.
Он воспринял ее улыбку как сигнал - страхи преодолены, ничего в том нет, что его навестил Кротов и вызывал Крутое. Правда, ни тот, ни другой почти не спрашивали о Лейбельзоне, ну, да мало ли чего?! Сейчас ему представлялись любопытными только свойства характера старшего следователя - настоящий страж: жесткий, цепкий, циничный, ехидный и при всем при том любит свою работу.
Улыбка Татьяны Николаевны прямо-таки вдохновила, рассказывал о посещении прокуратуры как о посещении театра. Главные действующие лица: Кротов, Кругов и... и он. То есть как бы он, потому что настоящий Валерий Антонович наблюдал спектакль со стороны, словно бы с какого-то возвышения.
Татьяна Николаевна не перебивала. И не потому, что отстранилась и подобно ему принимала происшедшее как своего рода спектакль. Она решила: все вызнать, чтобы быть готовой к удару. В том, что удар неизбежен, не сомневалась. Чего стоит одно только появление Кротова, следователя по делам убийств?! А Крутов?! Какая ложь - прокурор позвонил Вотько и даже извинился, что Губкин у них задерживается. А тема бесед - о Солженицыне, Сахарове. У Татьяны Николаевны от упоминания одних только этих фамилий немело в груди. В иной ситуации давно была бы в обмороке, а сейчас, ожидая чуть ли не грома небесного, обмирала, но грома не было, и страх улетучивался. Рождалось какое-то странное чувство легкости и свободы, которого вдруг пугалась, - может быть, так оно и начинается?! Невесомость свободного падения, именно падения.
Поделилась своими страхами с ним. Развеселил - оказывается, и на эту тему беседовал со следователем, - болезнь роста. Гражданское мужество не приходит само, его по учебникам не усвоишь, его надо выстрадать. Рассердилась - умничает, подумай о семье, о дочери! Перехватила взгляд, брошенный на стопочку белых листов, - или в угоду любопытству готов потерять семью?!
Валерий Антонович ходил по комнате, внезапно остановился - хватит, он немного поработает.
Вот так всегда, влезет в свою работу - не трогайте его, а как быть им с дочерью?! Почему он совсем не думает о них?!
Она сидела на диван-кровати, съехала, уткнулась в подушку. Слышала, как он нервно встал из-за стола, опять заходил по комнате.
Они договорились, что завтра он рта не раскроет, пока не выяснит, что написал Крутов, какие бумаги подсунул на подпись, почему никакой речи нет о Лейбельзоне, если он, Валерий Антонович, вызван свидетелем по делу Лейбельзона? И вообще, - что все это значит?
Потребовала: если не получит вразумительного ответа, пусть идет в Союз писателей, в обком партии. Прокуратура - не шуточки. Не пойдет - тогда она сама сходит, она такой же коммунист, как и он, ничем не хуже.
Ее решительность и слезы подействовали - хорошо, он сделает все, как она просит. Но если страхи напрасны, краснеть придется ему одному.
Ей тоже приходится краснеть за него.
Они стали препираться, вспоминая всякие взаимные промахи, которые когда-то казались значительными, а теперь вызывали веселую улыбку.
Спать легли вместе. Он обхватил правой рукой подушку, а она уютно уткнулась ему в грудь. Вначале он слушал, как она дышит, а она - как он. Потом, словно освобождаясь от суетности, Валерий Антонович глубоко вздохнул и положил руку ей на плечо. В ответ она тоже глубоко вздохнула, и они уснули.
В позднем лунном сиянии отчетливо тикал будильник, и лунное пятнышко, словно сердясь, вздувалось и бурлило на стопке чистой нетронутой бумаги.
Наверх
|
|
|
 |