| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
На следующий день Валерий Антонович вернулся из прокуратуры, когда дочь была еще в школе, а жена в институте. Предпраздничный день, могут отпустить пораньше, - тем более надо торопиться.
Он сбросил на диван-кровать пиджак и сорочку. Все в нем звенело, точно натянутая тетива. Усмехнулся: вот откуда пошло «на взводе». Щелкнул браслетом, положил часы напротив стопочки белой бумаги, отодвинул стул - благо для работы всегда все готово. Взял ручку, удивился: вместо повести - письмо. Не стоит отвлекаться - секретарю Приобского обкома КПСС тов. А. И. Суворову от члена КПСС, члена Союза писателей СССР В. А. Губкина.
Писал быстро, почти не отрываясь. Само пишется, когда кипит в груди. Спасать надо Крутова, спасать. Он в каждом человеке видит преступника. А его методы?!
Валерий Антонович задумался - естественный плод античеловеческих воззрений. Витиевато. Но прямо, как думает, писать нельзя. Работник органов, кончал советскую школу и вдруг - нравственный садист. Никто не поверит. Еще вчера сам бы не поверил - у нас все что угодно, а от нравственного садизма, слава богу, застрахованы самим общественным строем. Теперь думай, гадай, как это называть?!
Сегодня утром Валерий Антонович позвонил в Чумышск в редакцию районной газеты (посылал рассказ на местную тему, о молодоженах, которые, не получив обещанную малосемейку, развелись). О рассказе поспорили, но, в общем, редколлегия решила печатать. Позвонил ответственному секретарю: прошел ли рассказ?
Ответственный вначале говорил что-то невразумительное, потом внезапно осерчал - рассказ печатать не будут. Дело не в рассказе - в авторе. Будь кто другой - давно бы напечатали. А Губкина не будут, не имеют права. Из областной прокуратуры получили письмо, требующее сообщить сумму гонораров, выплаченных гражданину Губкину В. А. С первого февраля сего года против него возбуждено уголовное дело. Насколько известно ответственному, подобные письма получили все газеты района, в том числе и безгонорарные.
Валерий Антонович минуты две держал в руке пикающую телефонную трубку - этого он не ожидал.
В прокуратуру шел пешком, чтобы успокоиться. Сдерживал себя, а ноги несли будто на пожар. Татьяна права, тысячу раз права, прокуратуру интересует лично он. О вчерашних разговорах с Крутовым старался не думать - подписывал какие-то бумаги, какие?!
В сквере сел на лавочку. Как себя вести?
Что думать: с человеком одно поведение, с подлецом - противоположное. Валерий Антонович опасался, что врежет Крутову по сопатке и тогда-то уж точно сядет, облегчит задачу. Хорошо было в пушкинские времена - дуэль! Новое общество строим, а методов борьбы с подлецами нет. Честь потому и честь, что не терпит пятнаний, никаких, даже с благими намерениями. Такой вот Крутов начнет дело, а потом отмывайся - зря не начнут, зря не скажут. В газету о нем написать? Да как напишешь, он уже отрубил тебя, против тебя возбуждено уголовное дело. Какое дело, что за чушь?!
Крутов был один - поджидал. Увидев Валерия Антоновича, радостно вскочил, протянул в приветствии обе руки - у него огромная просьба.
Валерий Антонович растерялся: подавать руку или не подавать? Глупейшая ситуация, театр начинается с вешалки, но он не намерен участвовать в представлении. Демонстративно спрятал руку за спину - пора снять маски.
Какие маски?! Юрий Петрович ничего не понимает, он приготовил альманах с повестью Валерия Антоновича, хотел попросить автограф.
Взял со стола журнал, раскрытый на «Хронике бригады», - вот здесь вот, под фотографией автора, маленькую-маленькую роспись.
Свел брови, сморщился, сейчас горестно всхлипнет, а в глазах блеск, радость, распирающая изнутри - э-эх?
Выпустил пар, сел за стол и с умильной влюбленностью, словно в кабинете он был один, стал с нежностью гладить журнальную фотографию. Мягкие подушечки длинных прямых пальцев как бы пританцовывали, прикасаясь к портрету.
Господи, гадливо-то как?! - подумал Валерий Антонович, чувствуя, что в груди все схватилось в комок, точно перед приступом тошноты. Без приглашения сел напротив, пересилил отвращение - он не помешал Юрию Петровичу?
Следователь преувеличенно вздрогнул и, словно находясь в плену сладостных мечтаний, растроганно прошептал:
- Какая мощь, какая обличительная и вместе с тем очистительная сила пера!
Точно кающаяся Магдалина, сложил руки и закатил глаза.
- Гоголь?! Салтыков-Щедрин?! Нет-нет - сама прав да! Та правда, что выше Пушкина, выше народа, выше России!
Валерий Антонович усмехнулся: издевается, пусть себе. Внезапно, будто холодком опахнуло, руки враз покрылись гусиными пупырышками, и усмешка словно закоченела на лице - издевается, и с каким упоением?! Будто из плоти в плоть без остатка переливается и все никак не насытится. Валерий Антонович почувствовал страх, непонятный, сковывающий точно гипнозом.
- Очень хорошо тут о деньгах, - Крутое оторвался от небесных сфер, опять с нежностью стал поглаживать портрет. - «Деньги, деньги, мы как будто обрадовались возможности все выражать ими. Как бы наша расчетливость не обернулась утратой чувств. А ведь они, чувства, оплачиваются той монетой, которую сами чеканят. Вернее было бы сказать: оплакиваются». Как это точно и, главное, может служить вещественным доказательством против кого угодно, в том числе и против автора.
Валерий Антонович резко тряхнул головой, освободился от наваждения - Крутов садист, нравственный садист, ему доставляет удовольствие изощренное издевательство. И как просто, не надо никаких приспособлений для пыток, все как будто в рамках закона. Его орудие экзекуции - интонация и жест. Их не схватывает протоколирование, они исчезают, испаряются, их нет, они не вещественны. Эта болезнь тем более опасна, что уродует душу. Вероятно, Крутов и вчера терзал его. Впрочем, незрелый плод вряд ли доставил удовольствие. Зато сегодня натешится - надо понять причину болезни.
Старший следователь по особо важным делам продолжал показывать себя страстным почитателем таланта Валерия Антоновича, прочитавшим решительно все, что имелось в областной библиотеке. Теперь он листал подшивку газет.
- Вот, перед пуском второй коксовой батареи: «Сто ударных дней, или Завтра пуск». Хорошее название, немного длинноватое, но ведь и очерк большой.
Пробежал третью полосу газеты сверху вниз - окончание следует, в двух номерах.
- Чтоб в нашей газете в двух номерах - надо иметь золотое перо! Очерк получился.
Произнося хвалебные слова, Юрий Петрович прикрывал глаза, подавался лицом как бы к источнику света. Создавалось впечатление, что мысль не отпускает и он вслед ей тянется за словами. Убедительно получалось, несколько подобострастно, но читатели-почитатели всегда подобострастны.
Вчера именно на этот прием больше всего попадался Валерий Антонович. «За все добро - расплатимся добром, за всю любовь - расплатимся любовью». А Крутов, оказывается, подготавливал его, чтобы побольнее ужалить.
- Очерк получился. Картина стройки как на ладони. И первая, и вторая, и третья смены - круглосуточная работа, трудовой порыв!
Знакомо свел брови в полоску и вдруг осуждающе подытожил:
- О Лейбельзоне мало. Два года подряд Приобская писательская организация вручала свой приз, статуэтку вождя, - сорок шестому строительному управлению как лучшему управлению Коксохима, а вы только и нашли возможным упомянуть начальника как пострадавшего: «осколком кирпича ударило, и его вынуждены были прямо со стройплощадки увезти на перевязку». Мало, повторяю, удручающе мало.
Валерий Антонович, стараясь быть предельно кратким, сказал, что писал не о начальнике, а об ударной стодневной вахте всего Коксохима.
Крутов согласно и вместе с тем как-то горестно несколько раз кивнул и совсем обиделся за Лейбельзона - он отказывается, совершенно отказывается понимать автора, дважды состоявшего у Лейбельзона на ставке мастера, получившего премию около ста тридцати рублей и в награду удостоившего своего начальника всего лишь упоминанием, да и то компрометирующим, - очевидно, на стройплощадке нарушалась техника безопасности?
Валерия Антоновича задел не упрек и не непонимание. Видел, что все-то Крутов понимает и умышленно искажает, - лично у Лейбельзона он никогда не состоял ни на какой ставке и премию получил не производственную, а литературную. Кажется, вчера они говорили об этом. И хватит строить читателя-почитателя.
В груди словно какой-то крючок сорвался. Выговорил Крутову резко, почти грубо, о вероломстве (разослал по всем газетам Коксохима, что на гражданина Губкина начато уголовное дело, а утверждал - будто приглашается как свидетель). А ложь относительно телефонного разговора со вторым секретарем горкома партии?! А истинная цель приезда Кротова в Москву?! А здесь?! Какие подсунул бумажки подписать? Если следователь немедленно не объяснит, то он готов искать удовлетворения вплоть до дуэли булыжником по голове.
Чем больше распалялся Валерий Антонович, перескакивая с одного на другое, тем большее удовольствие доставлял старшему следователю. Два сообщающихся сосуда, одинаковый возраст, костюмы, столы напротив, и эта радость, сквозившая в каждом волоске, топорщащемся на остром затылке Крутова, невольно натолкнули на сравнение с сосудами. Валерий Антонович остановился, прижал руку ко лбу, словно со всего маху налетел на перекладину. Медленно сел, чувствуя стыд и досаду - уподобился трепыхающейся птичке в лапах сытого кота, который едва заметным потягиванием коготков поощряет блаженное трепыхание. Услышал звяканье стеклянной пробкой, бульканье воды - нет-нет, ни за что не возьмет.
Отнял руку, чтобы предупредить лицемерное сочувствие и замер: Юрий Петрович жадно утолял жажду. Глаз, повернутый к Валерию Антоновичу, отражаясь в стекле стакана, казалось, горел желтым ровным огнем.
Дьявол, сущий дьявол, содрогаясь, подумал Валерий Антонович и вцепился в край стола, опустив глаза. Он опасался, что бросится на Крутова.
Неожиданно постучали. Валерий Антонович вздрогнул, но глаз не поднял. В кабинет вошла женщина, молодая и властная, уверенная, что ее появление всегда значительно.
- Юрий Петрович, вас просят.
Она не сказал кто, но услужливость, с какою Крутов отозвался: секундочку, сейчас-сейчас, уже идет, - и шелест суетливо убираемых бумаг, объяснили - прокурор.
Стук торопливых шагов словно накрыл мягкий хлопок двери. Валерий Антонович не чувствовал ни времени, ничего, ему казалось, что он держит мертвой хваткой не край столешницы, а исцеляющую тишину.
Когда поднял глаза, увидел женщину в темно-синем костюме поверх кружевной белой кофточки (протиснулась между столом и тумбочкой и прямо из графина поливала герани, стоящие на подоконнике). Герани цвели крупными розоватыми кистями, вода впитывалась с каким-то свистящим причмокиванием. Женщина изредка поглядывала на Валерия Антоновича, и он ощущал во взгляде сочувствие, которое относилось к цветам.
- Странно, - сказал он. - Второй день здесь, а цветов не замечал.
Женщина чуть продолжительней и строже посмотрела на него и ничего не ответила.
Шумно вошел Крутов. Цветы-цветы, ах, виноват, но он придерживается правила: чем меньше цветы поливаешь, тем быстрее они цветут (словно монету, потер пальцами), а следовательно, то есть в угоду следователю, дают плоды. Засмеялся и в ответ на враждебный взгляд с деланной виноватостью развел руками - он не хотел обижать.
- Потому цветут, что их поливают. - Женщина сердито поставила графин и, никого не удостоив взглядом, вышла.
Заложив руки за спину, Крутов прошелся по кабинету - итак, ему неприятно, но он вынужден сообщить, что в дом Губкиных пришла беда, большая беда. Раскрыл объятия и выразительно посмотрел вначале на одну руку, потом на другую, хлопнул по бедрам, направился к столу - а уж коли пришла беда, то отворяй ворота.
Да, дуэль? Выкинул локти на стол, замком сцепил руки и носом уткнулся в них, умильно прикрыв глаза, - он не примет дуэли. Хорошо бы - но. Ударился в воспоминания - в Морфлоте служил, бывал в походах по Средиземноморью, сумел бы и с булыжником постоять - но.
Большую ошибку допускает Валерий Антонович, воспринимая его как Крутова. Не Крутов он, он - Советская власть. С булыжником - на Советскую власть?! Эх-эх, в другое время этого было бы достаточно, чтобы установить антиобщественный облик гражданина Губкина и отправить в определенное место, откуда через определенное количество лет он вернулся бы духовно перекованным, так сказать, с меча на орало - но.
Крутов встал, опять заложил руки за спину.
- Изменилось время, мы с вами - граждане после- военные, продукт своего строя, своей эпохи. Мы уже не можем, что Крутов - всегда власть, а Губкин - всегда советский писатель. Мы научились разделять и отделять. Там, - Крутов выпростал руку, махнул за окно, - Губкин - писатель. Здесь, - указал под ноги, - под следственный из Галилеи. - Радостно засветился удач ному сравнению. - Так же и с Крутовым. Там - это там, а здесь Крутов - Понтий Пилат. Для вас, конечно, только для вас.
Валерий Антонович снисходительно улыбнулся - он вынужден огорчить старшего следователя, у них все значительно мельче, неказистей, что ли. И время другое, и люди не те.
Подал все это с нарочитой подчеркнутостью в стиле Крутова, даже попытался брови свести в полоску и сморщился, вытянув губы трубочкой. Уязвить хотел.
Крутов не рассердился, а обрадовался выпаду - правильно, такую дуэль он принимает. Сцепил руки на груди, а голову запрокинул к потолку.
- Почему, почему мы мельче и неказистей подследственного из Галилеи? Нет ответа?! Есть ответ. Потому что продвинулись дальше, много дальше. Оставив писателя Губкина за окном, мы поставили перед законом нарушителя Губкина. Только его одного.
Быстро подбежал к столу, выдернул один ящик, другой, третий - деланный театральный испуг сменился лучезарной радостью.
- Вот она, наша ученическая тетрадочка. Прижал к груди и замер, всем своим видом показывая, что блаженствует.
Валерий Антонович встал - хватит!
Крутов удивленно воззрился и с обидой незаслуженно оскорбленного: ему бросили перчатку, он поднял. Уселся за стол, расправил тетрадку.
- Вчерашние подсчеты прелюбопытнейшие. За пять лет так называемой работы на Коксохиме Губкин Валерий Антонович незаконно присвоил десять тысяч пятьсот руб лей. За пять лет - безделица, конечно, но, оказывается, вполне достаточно, чтобы квалифицировать преступление по статье девяносто третьей УК РСФСР. Тем более что налицо рецидивы - перебрасывали Валерия Антоновича из одного управления в другое - рецидивы.
Он понимает, что Валерий Антонович на сей счет не знал строгостей закона, но незнание закона не является оправданием для нарушителя.
Смотрел на Валерия Антоновича виновато, снизу вверх, и изо всех сил старался соответствовать позиции - снизу вверх, в голосе проскальзывали нарочито просительные нотки, словно опасался гнева большого начальника.
Валерий Антонович улыбнулся. Очевидно, Крутов менее всего рассчитывал вызвать улыбку, поинтересовался: знает ли Валерий Антонович, что означает статья девяносто три?
- Нет, не знает, - ответил Валерий Антонович. - Даже что такое УК РСФСР - ему неизвестно.
Крутов недоверчиво с подозрением глянул, и опять его лицо радостно умаслилось.
- УК - уголовный кодекс, а статья девяносто третья означает хищение в особо крупных размерах с привлечением к сроку от двенадцати до пятнадцати лет или к расстрелу. Не стол - «стенку» купили.
Горестно сморщил лицо, приподнял плечи и, словно в потрясении забыл опустить, с минуту изображал при тюкнутого.
Валерий Антонович ждал, что Крутое ужалит, но чтобы вот так, статьей уголовного кодекса! Машинально опустился на стул.
- Что же медлите, хватайте опасного преступника, пока не сбежал!
Крутое поблагодарил: дельный совет, но он уже схвачен. Вчера (вскинул указательный палец вверх) по его просьбе преступник самолично скрепил документ о своем домашнем аресте. Ой, что он говорит, можно напугать кого угодно, простую бумажку, формальность, называемую подпиской о невыезде.
Валерий Антонович смотрел не видя, в голове будто буря пронеслась. Обрывки мыслей, точно клочки мусора, кружась, носились, сталкиваясь и пересекаясь. Он не мог сосредоточиться, наконец ухватился за первую попавшуюся: неужто следователь в самом деле видит в нем преступника?
Крутое вновь заходил по кабинету. Но теперь все в нем было собрано, подтянуто, чувствовалось, что он ждал вопроса, точнее, даже не вопроса, а этой минуты, когда каждое его слово, подобно зерну, будет брошено в подготовленную, сдобренную компостами почву.
Начал издалека. И тоже с вопроса: что делал Валерий Антонович вчера, после того как покинул здание прокуратуры? Ответ не интересовал. Для Крутова представлялось более важным самому сообщить, что вчера, придя с работы, он сейчас же сел за карандашный портрет Валерия Антоновича. Да-да, он занимается живописью. По памяти делает карандашные наброски, а потом уже пишет красками. Он приемлет реалистическое направление и, как и Валерий Антонович, тяготеет к документалистике.
Показал на примере: почему реализм - да, а все прочее - полова.
Жизнь слишком коротка, а искусство вечно. Мы приходим на стадион, не имея представления о начале старта. Мы видим бегунов и склонны думать, что резвая компания атлетов - настоящие бегуны, а марафонец, ровно бегущий сзади, безнадежно отстал. Но стоит только подумать: сколько кругов за спиной марафонца и у этих резвых, еще не взявших дыхания, - и все сразу ясно. И с реализмом, безнадежно отставшим, и новыми веяниями, резво бегущими впереди.
Он - реалист. Сидишь над портретом, и невольно припоминаются характерные черты. Поймаешь линию, изгиб, чуть помельче поработаешь карандашиком, и уже ни с чем не сравнимые подробности: наивен, честен, добр, и взгляд как бы обращен внутрь. Тут, чтобы живописать, краски нужны, палитра. Смешиваем желтое и зеленое, получаем от голубого до синего. Так и здесь (словно кистью, помешал указательным пальцем на ладони) , наивность и честность - экое новое соединение - простодушие. Уплотним цвет - и опять открытие. От голубого простодушия - до темно-синей глупости. Ни одной отрицательной черты - современный положительный герой, мечта и надежда мировой литературы, а его, как преступника, в каталажку. Смешение красок - удивительная вещь.
Подошел к столу - руки на груди крест-накрест, ладонями под мышки. Верхней губой, насколько мог, захватил нижнюю, свел брови - ни дать, ни взять нестерпимая физическая боль. Вздохнул, поборол приступ: как Власть, он, конечно, не обязан посвящать Валерия Антоновича в существо дела - но. Как художник, учитывая простодушие подследственного из Галилеи, объясняет, что материалы поступили в прокуратуру из областного ревизионного управления.
Театрально подбежал к двери, выглянул в коридор - тсс. Главковская комиссия была с проверкой на Коксохиме. Давно была, еще при Валерии Антоновиче, когда он жил на стройке и в ус не дул, а теперь всплыла. Опять поднес палец к губам - тсс. Можно предположить, что кто-то на стройке был заинтересован выловить злостного нарушителя спокойствия - писателя Губкина. Но: чего не знаем - того не знаем.
Вправду сказать, писатель Губкин тоже хорош, выступил по телевидению с утверждением, что новаторы чаще всего в невыгодном положении в сравнении с середнячками, права которых, как правило, закреплены всевозможными инструкциями. Для новшеств инструкций нет, а потому при желании их можно квалифицировать как брак и так далее и тому подобное. Остается поблагодарить за столь ценную мысль и упечь новатора за его новаторство туда, где Макар телят не пас. Нет-нет, не исключено, что, когда новатор вернется на производство, его новшества уже войдут в инструкцию - но.
С выразительностью трагика пожал плечами - развел руки.
- Как там у вас в повести? «Преимущество авангарда в том, что более всего по нему бьют наши ошибки».
За дословность не ручается, главное - смысл. К тому же Валерий Антонович не Толстой, не Тургенев и не Голсуорси, из «Саги о Форсайтах», которого Юрий Петрович дословно помнит: «Что до законов, то они создаются в расчете на человеческую природу, которую они, естественно, расценивают не очень высоко».
- Слышите, - не очень высоко, то есть в расчете на негативную сторону в человеке.
Допустим, находясь на ставке мастера, кто-то писал о людях Коксохима. Талантливо писал. Книги отмечались литературными премиями, успешно использовались для агитации молодежи на стройку. Допустим даже, что ставка мастера мала в сравнении с затраченным трудом писателя - некое подвижничество в духе старинной русской интеллигенции. Допустим - но. Закон ничего этого не должен учитывать, не обязан. Он создан в расчете на человеческую природу, которую расценивает не очень высоко. В самом деле, зачем законы, если исходить из расчета, что все люди сознательные? Не было бы законов - а они есть. Поэтому-то кто-то, в отличие от Валерия Антоновича хорошо знающий их, возможно, подсказал и указал главковской комиссии на дутого мастера - возможно. Чего не знает Юрий Петрович - того не знает. А дальше обычный бюрократический механизм: дутого мастера комиссия передала областному ревизионному управлению, областное ревизионное управление - прокуратуре, и уж тут, ничего не поделаешь, он просто обязан привлечь гражданина Губкина к уголовной ответственности.
Право, что это такое, состоять на ставке мастера, а работать собственным корреспондентом газеты? Будь у Лейбельзона лишний мастер, может, обошлись бы без новаторских нововведений, затрагивающих технологию бетонирования фундамента коксовой батареи?! Знаете ли, все эти скоропалительные новаторства могут обернуться браком, мы не можем рисковать.
Валерий Антонович внимательно посмотрел на Крутова - все это напоминает историю с аляскинской камбалой. Камчатская камбала много крупнее аляскинской, и ее промысловое значение было открыто раньше. Создали стандарты - класс, сорт и так далее - в расчете на камчатскую, а потому уловы аляскинской принимались в последнюю очередь (сорная рыба, маломерка, своего рода брак, пригодный лишь на корм скоту). Потом, много лет спустя, хватились: да ведь это иной вид рыбы, она не бывает крупной. Исследовали вкусовые и питательные качества - аляскинская превосходит камчатскую. В копчении - вообще деликатес. Промысловики указывали на отличие и раньше (у аляскинской повдоль плавников желтенькая полоска, как бы каемочка), но у нас, как водится, если нет на что-то стандарта, то и этого что-то вроде бы как не должно быть. А рыба была, сколько прошло ее мимо нашего с вами стола?!
Крутое, словно не понимая, уточнил: какого стола, письменного?
Валерий Антонович глубоко вздохнул: дело не в рыбе. Следователь как будто радуется бюрократии, готов затеять уголовное дело там, где слухом и духом не было. Зачем, кому это нужно?
Крутов самодовольно сцепя руки на животе, крутил большими пальцами, словно услышанное наматывал на невидимый клубок, - он не радуется (засмеялся), но и печалиться незачем. Лейбельзон и Губкин пройдут по одному делу, будут как-то защищаться, будет шум, потому что где писатели, там всегда невольная гласность. Валерия Антоновича, например, весь Коксохим знает. Там, на суде, пусть и докажет Лейбельзон свое новаторство. Докажет - быстрее инструкции выйдут, общее дело подвинется, быстрее появятся на столе деликатесы из аляскинской камбалы.
Как ни рассержен был Валерий Антонович, а улыбнулся. Улыбка получилась жалкой, вымученной.
- Роли распределены, все включимся в игру, все будем в выигрыше, так, что ли? Другого пути нет?
Кругов ухмыльнулся, карикатурно развел руками - он не видит.
Валерий Антонович вскипел: что же его не привлекли к ответственности раньше, когда он в бригаде работал? Проведен был монтажником, а трудился плотником-бетонщиком? Или возьмите машинисток, проведенных лаборантами, или футболистов, хоккеистов, получающих ставку токаря или инженера? Он понимает - установки не было! Будет - сработаем? Отделим токаря Иванова от Иванова-хоккеиста и туда - куда Макар телят не гонял!
И еще раз убедился Валерий Антонович, что гнев потрафляет Крутову. Точно в свете юпитеров зажил, задышал - внимайте каждому слову, каждой буковке старшего следователя. Он не радуется - нет. Смех - эмоция. Он готов при случае разобраться со всякими футболистами, хоккеистами, но никак не из-за установки. Установка - случай, а готовность - от цели. Повысил голос, зазвенел металлом - все перед законом равны. Поставил кулак на стол и с силой повернул на ноготь большого пальца, будто насекомое раздавил - все равны. И писатели, и начальники - все, вплоть до министров. Лицо его зло заострилось и даже почернело, словно внутри внезапно сгорели какие-то предохранители. Он и сам понял, что приоткрылся не той стороной, деланно засмеялся, растянул лицо, спрятался в наигранную улыбку - на сегодня хватит, Валерий Антонович свободен, пусть готовится к празднику, завтра День Победы, он поздравляет. Протянул руку, а в глазах - сухой стальной блеск.
Валерий Антонович встал, посмотрел на руку, про тянутую Крутовым, - он поздравляет его как Власть или Крутое?
Исключительно как Крутов - голову склонил набок, застыл, вскинув брови.
Крутову Валерий Антонович руки не подаст, это уж хоть расстреляйте его, он не понимает отдельно Крутова и отдельно Власть. То есть понимает и даже приложит все силы, чтобы эти философские категории никогда не соединились.
Крутов опустил руку, усмехнулся:
- Жаловаться побежите? Мартышкин труд, прокуратуру маленько освободили от мелочной партийной опеки.
Сморщился, вытянув губы трубочкой, - он не советует тратить время на беготню, все жалобы будут здесь (постучал указательным пальцем по своему столу), сразу приносите ему, без очереди рассмотрит. Блаженно засмеялся - впрочем, желает удачи. Только просит Валерия Антоновича, чтобы он не озлобился на свой народ, как Солженицын.
Валерий Антонович вышел из прокуратуры разгоряченный. Направился в обком партии, но, поостынув, рассудил, что возмущение надо изложить письменно. Повернул домой.
Сидя за письмом и заново переживая подробности, кипел от негодования, откидывался на спинку стула, опять наклонялся над листом: а вдруг письмо и вправду будет переправлено Крутову? Оцепенело застывал, чувствуя, как лоб покрывается испариной, - такого не может быть. Вновь наклонялся и через некоторое время опять цепенел - а вдруг?! Тем более пусть знает, что крутовых порождают крутовские методы. Волновался - методы избирает сам человек. Снова набрасывался на белый лист - Крутова спасать надо, он болен, тяжело болен и, как всякий тяжелый больной, нуждается в немедленном лечении.
Именно этими словами Валерий Антонович закончил письмо, адресованное секретарю обкома партии по идеологии, и, положив конверт во внутренний карман костюма, направился передать его лично в руки Анатолию Игоревичу.
Наверх
|
|
|
|
библиография
