| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
У секретаря пробыл недолго - совсем ничего. Больше времени ушло на задачу попасть к нему. Милиционер, внимательно посмотрев в партбилет, отправил в правое крыло здания, закуток, что-то наподобие комнаты ожидания. Оттуда (по местному телефону) Валерий Антонович набрал номер приемной секретаря, а приемная соединила с Анатолием Игоревичем.
Секретарь разговаривал властно и грубо - всегда они, писатели, творят, что хотят, пока жареный петух не клюнет. Потом бегут в обком - спасайте! Раньше-то надо было бежать!
Анатолий Игоревич разговаривал словно с трибуны, словно адресовал свои слова не только Валерию Антоновичу, но и еще кому-то, кому тоже следовало бы их намотать на ус. Пожалуй, секретарь не принял бы Валерия Антоновича, если бы он не сослался, что у него письмо по сугубо важному государственному делу.
- Знаем ваши государственные дела - неси, - сказал секретарь, и женщина-милиционер из бюро пропусков попросила Валерия Антоновича подождать, пока оформит пропуск.
В приемной секретаря опять пришлось ждать. Ожидание не тяготило, чувствовал, что ему еще повезло, что Анатолий Игоревич согласился принять. Обдумывал, с чего начнет обличительную речь против Крутова. Однако речь не потребовалась.
Анатолий Игоревич не дал рта раскрыть. То есть, привстав из-за стола и нехотя подав руку, сразу же обрушился на Валерия Антоновича. Крупный, толстый, пенсионного возраста, он и словам сообщал свою грузность. Падали, точно валуны, он оставался за ними словно за баррикадой. Сравнение с баррикадой вначале пришло как образ неприступности секретаря. Но потом, когда Анатолий Игоревич подошел к книжному шкафу и, выдернув один из томов Полного собрания сочинений. Владимира Ильича Ленина, прочитал, что «мы не можем защищать своих мерзавцев», образ предстал в другом, более грозном значении. Валерий Антонович, точно оглушенный ударом, чуть покачнулся, без приглашения сел за Т-образный стол - он не понимает, кто подлец?
Анатолий Игоревич грузно прошелся по кабинету, вернулся к креслу: давай письмо.
Пока читал, Валерий Антонович приходил в себя. Робость, которую испытывал, входя в кабинет (что греха таить, от одного слова Анатолия Игоревича часто зависела судьба произведения - печататься ему или нет), теперь
отодвинулась. Вдруг почувствовал, что и он, и Анатолий Игоревич, хочет того или нет, сейчас встали к чему-то огромному, всеобъемлющему, как бы в отношении к солнцу, и баррикада, которую воздвиг Анатолий Игоревич, - ничто, да и есть ли она? Для ясности, всего
лишь для ясности сказал, что поехал на Коксохим по призыву обкомов партии и комсомола, а секретарь сразу же разнервничался - лично он не посылал Валерия Антоновича на Коксохим, пусть идет к тем, кто посылал, зачем он здесь?
И опять для ясности, только для ясности напомнил секретарю, что в феврале прошлого года на областном совещании интеллигенции Анатолий Игоревич сам говорил с высокой трибуны, что областной комитет партии помогает материально нуждающимся писателям, вплоть до трудоустройства.
Взрыв был чересчур сильным, Анатолий Игоревич подпрыгнул - да, они помогали (он назвал фамилию поэта), но отказались, потому что за год получения зарплаты в ЦНТИ поэт не написал ни одной строчки об учреждении. Они даже закрыли все платные литобъединения и литстудии на предприятиях, потому что не в коня корм.
Валерий Антонович, конечно, мог возразить: он-то написал о Коксохиме предостаточно и как собкор, и как представитель писательского поста, но секретарь не дал. Внезапно оборвал на полуслове, спросил: что это Валерий Антонович разговаривает с ним как с завхозом! Он во обще-то понимает, где находится?
Валерий Антонович быстро встал, невольно вытянул руки по швам - бог его знает, может, положено, как в армии, а он без приглашения сел к столу: разрешите идти?
Безоговорочность пришлась по душе секретарю, остановил - в письме он пишет, что Крутов болен. Не ему об этом судить, у прокуратуры свои методы дознания. Он, Анатолий Игоревич, тоже не вправе указывать, у них у всех свои особенности в работе. Не может же он приказывать Валерию Антоновичу - пиши так, а не эдак. Единственное, что он советует, - пусть Губкин съездит на Коксохим и возьмет в трудовых коллективах, где числился на ставке, защитительные письма для суда. А к Анатолию Игоревичу нечего звонить и ходить, для этого есть ответственный секретарь областного отделения писателей, партбюро организации.
«Не надо быть чересчур прытким, иди», - сказал Анатолий Игоревич и как-то по-барски властно махнул рукой, так что Валерий Антонович почти физически ощутил, что его из кабинета выпихнули.
Хорош город Приобск, и Ленинский проспект великолепен. Особенно в мае, особенно в солнечную предпраздничную погоду. Есть ли предпраздничная погода? Валерий Антонович посмотрел вдаль по прямому, как линейка, проспекту, ровно поднимающемуся вверх, и ему казалось, что предпраздничная погода у природы есть и она является в канун праздника Победы.
Кроны деревьев в дымке молодой зелени, солнечные лучи и разноцветье флагов словно просеиваются сквозь нее. Стаи воробьев с гомоном взрываются над головой, будто залпы фейерверка, и шум города то вдруг накатывается, то, удаляясь, истаивает как полузабытое воспоминание.
Солнце - вот что всегда с нами, остальное пройдет. Валерий Антонович посмотрел на солнце, словно вспухающее над чешуйчатой крышей кафе «Олимпийское», и невольно заслонился рукой - великий Гелиос, Ярило. На него не посмотришь во все глаза.
Переходя поперечную улицу, не отрывал взгляда от крыши кафе, которая сверкала теперь с голубоватым отливом, словно расплавленная. Наблюдай кто за Валерием Антоновичем, подумал бы, что его заинтересовали деревянные скульптуры, установленные на карнизе. На самом деле он отворачивался от здания прокуратуры, которое находилось в глубине улицы, пересекающей проспект. Потом Валерий Антонович посмотрел под ноги и сразу - в даль тополиной аллеи. Прибавил шагу - неприятно, словно нечистотами пахнуло. Нельзя таким быть, там много хороших людей. Эмоции. Все на свете - эмоции. Надо, подобно Крутову, отделять одно от другого, расчленять, вычленять. Глупости. И слова-то какие, почти похабщина. С одной частью живу, обнимаюсь, а другую презираю, в упор не вижу. Очень удобно, сидит в кинозале бюрократ и негодует на экранного собрата - отделился, вычленился в положительного. Перескочил из одной половинки в другую, и они никак не сообщаются.
Валерий Антонович приостановился. Опасен этот путь, уводит в сторону, в какое-то притворство. Эмоции?! Да как же без них?! В незнакомом далеком городе, в каком не бывал сроду и не побываешь, живет хороший близкий тебе человек - и уже незнакомый город - знаком, дорог, а как же? В этом смысл и надежда человека на всеобщее земное и даже вселенское братство. А мы...
Вспомнил по-барски властный жест секретаря обкома и словно что-то сдвинулось внутри, сердце задохнулось - один, совсем один, с собакой и то лучше...
Опустился на лавочку - хорошо, совсем хорошо, что-то радости... под кондрашку. А щемит, и сил никаких, будто каждая косточка в муку смолота. Нельзя ему, эта мысль словно встряхнула твердой рукой, нельзя, не один он и никогда не был одним. Распустился перед замшелой плесенью. В Союз писателей надо, там поймут, там не выпихнут. Бюро?! Будет бюро, он еще поборется. Вот только горечь, будто потерял друга. Ничего, это пройдет.
Поднял лицо к солнцу, оно словно смеялось сквозь зыбкую сень листвы - Гелиос, Ярило. С нами солнце, нам нечего раскисать!
В Союзе писателей застал группу ведущих поэтов и прозаиков. Виктор Морозов, которого считали в Приобске самым талантливым и самым угрюмым (это о его трудоустройстве упоминал секретарь), словно подкарауливал Валерия Антоновича, вцепился в рукав - ку-ку! Внимательно и строго оглядел с ног до головы - это не его почерк, придавить хотят. Скажи, что Морозов, и все-все (согнутой рукой неуверенно описал полукруг) по звонку сядут с ним за один стол, и тогда посмотрим - кто - кого! Опустил руку и, точно удерживая равновесие, сорвался с места и мелкими беглыми шажками ровно по диагонали пересек коридор. Постоял у стены и снова по диагонали в глубь коридора. Глядя на удаляющегося Морозова, Валерий Антонович подумал: надо бы отправить домой, а то как раз очутится в дверях бюро пропаганды.
Из комнаты-зала для собраний с огромным бильярдным столом посредине выглянул поэт Валерий Поляков - привет столице! В окружении начинающих литераторов, которые в подражание ему все были в темных очках и бородах, Поляков сам казался начинающим среди могутных аксакалов. Тонкий птичий голос усиливал это чувство, в особенности для новичков, но потом все сглаживалось - из него мог выйти правильный партийный работник. Вот и сейчас, пока они обменивались рукопожатиями, один из бильярдистов, заботливо опекая Морозова, увлек его к выходу.
- Классик, душа томится, негодует, - ни к кому не обращаясь, сказал Валерий Поляков, и по завистливым взглядам начинающих было понятно, что втайне каждый из них надеется заслужить честь сопровождать классика. Ею одаривает Валерий Трофимович Поляков - секретарь партийной организации приобских писателей, руководитель литстудии начинающих.
В кабинете ответственного секретаря Союза поэта Хмелькина находился почти весь «генералитет». Не было только самого «генерала». Уехал в командировку по области договариваться о шефстве писателей - каждый писатель прикрепляется к определенному региону и в меру своих сил и способностей воспевает обозначенную по списку землю. Все это были нововведения Хмелькина, в прошлом строевого офицера, а теперь - ответственного, решительно взявшего курс на практическое сближение с жизнью. По части «сближения» известных писателей все прошло гладко. Районное начальство расхватало их, как горячие пирожки. А вот с молодыми, неизвестными (по сути, из-за них, витающих в заоблачных эмпиреях, и пошли на нововведение), было сложнее. Не брали молодых, то есть со скрипом. Воспринимали как навязанную обузу, за которую хошь не хошь, а когда-то спросят.
Сейчас Хмелькин уехал с ветераном войны и труда прозаиком-фронтовиком Петром Архиповичем Налетовым. Уехал, чтоб проветриться. В Степном районе предстояли большие торжества по случаю Дня Победы, и Петр Архипович с повестью «Рядовой» как будто не нуждался в опеке, но и Хмелькина надо понять. Поехал проникнуться и еще раз увериться в правоте самой идеи шефства. Следующая-то командировка с поэтом Виктором.
Морозовым будет не очень сладкой - горные таежные урочища. Всюду знают Морозова, но лучше б не знали - нетерпим, стихи талантливые, но если вас талантливо против шерстки? Сидишь в президиуме, как на шиле, - выступает Морозов, всенародно раздевает тебя, а ты еще должен улыбаться и аплодировать, критику-то положено воспринимать правильно.
Морозов тоже не очень рвется в урочища, бывал там.
Оттуда пришла на него телега, то есть жалоба, - анонимная, но глубоко продуманная, с пониманием текущего момента, которого что-то не видно в произведениях Морозова. Все у него какие-то бабки, внучки, мосточки, печки и даже тараканы, с которыми анонимщику не хочется проводить слишком далеко идущих параллелей, и так далее.
- Ехать туда добровольно?! Ни за что, - отбивался Морозов.
Но Хмелькин есть Хмелькин, он добьется, он вправит мозги всем витающим в эмпиреях. Вот маленько проветрится и начнет, - самолично доставит Морозова в урочище.
Об этом как раз и дискутировали в кабинете ответственного, когда следом за Поляковым вошел Валерий Антонович.
Его появлению обрадовались, шутили - зазнался, живя в столицах! Носа не кажет в родной Союз. Поди, навострил лыжи навсегда перебраться в европы?!
Валерий Антонович тоже был рад встрече и тоже шутил, а сердце тяготила мысль: как он скажет о возбуждении уголовного дела, о цитате Ленина в устах секретаря обкома?! В жизни копейки чужой не взял, никогда не зарился на чужое, а придется говорить: по- дозревают - похитил свыше десяти тысяч. Вот уж во- истину Кругов прав: пришла в дом беда и придется отворять ворота. Единственное, что утешало и в то же время оборачивалось горечью, - присутствие старших, всегда веривших в него товарищей: редактора альманаха Павла Ивановича Честнова и бывшего ответственного секретаря Союза Израиля Наумовича Ульмана. Первый опубликовал повесть, с которой начался Валерий Губкин как писатель, второй рекомендовал в СП СССР. Это удар, самый настоящий удар по ним. Мелькнула соблазнительная мысль не говорить ничего - как-нибудь перемелется. Скажешь, и сейчас же пойдут слухи, одна литстудия чего стоит - своего рода рупор с места события. А потом не все обязаны верить ему, тем более что позиция обкома однозначна - «мы не можем защищать своих мерзавцев». Голова кругом идет: поехал на Коксохим по призыву обкомов партии и комсомола, и - мерзавец.
Приветствия и шутки улеглись. Валерий Антонович сел на свободный стул, спиной к окну, и с удовольствием отметил: удачное место, лица не видно. Подумал и ужаснулся: о чем он думает?! Таится, словно заправский преступник. Перед кем, от кого?
Умышленно передвинул стул, теперь и он в полосе света, освещен. Освящен?! Улыбнулся - велик русский язык, всего одна буковка сменилась, а расстояние от одного значения до другого - как от Москвы до Владивостока. Вот и пойми русский характер? Точно сказано: «Умом Россию не понять... В Россию можно только верить!» Потому и веришь, что нутром чуешь - не в словах дело и тем более не в какой-то там буковке, а в пуповине. Сплошные противоречия - сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. И все же и в словах, конечно, и в буковке. Это же благодаря ей сидит он в углу освященный, стало быть, причастный к святости, почитаемый. Святые, они потому и святые, что пострадали за свою веру. На Руси издревле мученический крест самый почитаемый.
Разговор о шефстве при Валерии Антоновиче некоторое время катился по инерции. Но стоило Израилю Наумовичу заметить - что-то гость московский сидит себе в углу и светится, непременно десять тысяч выиграл, все тотчас переключились: чего светишься, выиграл?
Валерий Антонович невольно ухмыльнулся:
- Ага. Только не десять, а свыше десяти. И не светится, а святится. И не в углу, а в кабинете старшего следователя по особо важным делам Приобской областной прокуратуры товарища Крутова.
Стараясь не сбиться с ернического тона, как нельзя лучше подходящего для его рассказа, начал с уже знакомых слов:
- Двадцатого апреля 1984 года, ровно в половине двенадцатого ночи, в комнату Валерия Антоновича Губкина постучали. Постучали коротко и властно...
Рассказ смешил. И не только Кротов, но и Крутов казался впавшим в заблуждение - с кем не бывает?!
Невольно предполагалась счастливая анекдотическая концовка, все разъясняющая и ставящая на свои места. Однако рассказ затягивался и, хотя Валерий Антонович перескакивал с пятого на десятое, счастливая концовка не нащупывалась. Поездку с письмом в обком восприняли без шуток, да и ерничество как-то незаметно рассеялось, растерялось, и он уже не живописал, а выкладывал:
- Из Ленина зачитал: «Мы не можем защищать своих мерзавцев». Посоветовал запастись для суда письмами из трудовых коллективов, в которых числился на ставке мастера. О том, что Валерий Антонович в качестве собкора представлял областную молодежную газету на Коксохиме, секретарь и словом не обмолвился, будто не было этого.
- Странно, очень странно, - ни к кому не обращаясь, сказал Израиль Наумович. - Суд. Неужто они уже все решили? Суд - это серьезно. - Внимательно посмотрел на Полякова, неожиданно засмеялся: - Вот чем может закончиться сближение с жизнью в духе горьковских традиций.
Поляков беспокойно глянул на Валерия Антоновича:
- Суд - это же исключение из партии!
Тонкий голос Полякова словно вонзился в перепонки. «Наверное, так, или как-нибудь так, или с этого начинается паника», - подумал Валерий Антонович и ощутил неприятную дрожь в правом колене. Он даже немного налег на ногу, как бы пытаясь встать, и почувствовал, что она не слушается - чужая. Суд - из партии. Из партии - суд. Эти два слова, казалось, взрывались, пересекаясь. И еще эта нога - панически дрожащая, точно прикованная к вибратору.
Обхватил колено и переставил ногу с места на место. Все, конечно, примолкли, наблюдают.
- Не будет суда, придется судить каждого второго. Сколько у нас секретарей-машинисток, работающих лаборантками, а футболистов, хоккеистов, стоящих на ставке токаря, слесаря, инженера и так далее?
- Правильно, они тогда должны привлечь и меня, я состоял на ставке в ЦНТИ, - вмешался неизвестно откуда взявшийся Виктор Морозов.
- Ну, тебя-то они с превеликим удовольствием, - отозвался Валерий Поляков и выглянул в приоткрытую дверь, за которой находился бильярдист, упустивший классика.
Морозов, хватаясь за плечи сидящих, опасливо отошел от двери, поколебался и, вздрагивая, точно стрелка весов, наконец утвердился в положении вертикально. Он все понимает, он задерживать не будет (поднял указательный палец и вытянулся, как бы в подражание ему).
- И - рраз, - указал на Полякова. - И - два, - пронзил редактора альманаха Павла Ивановича Честнова. - И - три, - словно воткнул палец в грудь Геннадия Бардадынова, молодого одаренного прозаика, замеченного московской критикой и введенного в обойму так называемых «сорокалетних», - родственник того?
Геннадий Бардадынов вспыхнул, глаза блеснули, подергал себя за ус, опустил голову. Когда-то в шутку он сам намекал на родство с прокурором, но в том-то и дело, что даже в дальнем родстве с ним не состоял - однофамильцы. Все знали об этом, но перебивать Морозова не стали, хотелось понять: что за подсчет, куда клонит?
Морозов тряхнул головой, изумленно воззрился на затылок Бардадынова:
- Он и он вместе, то есть Честнов и Бардадынов, - прокурор!
Все засмеялись. Имя-отчество Честнова, приплюсованное к фамилии Геннадия Александровича, действительно соответствовало полному имени прокурора.
Валерию Антоновичу каламбур не понравился - стоп! Показалось, что, сам того не ведая, Морозов кощунствует.
Большинство вдруг вступилось, даже Геннадий Бардадынов поднял голову, ухмыльнулся: пусть говорит.
- И - дважды два, - выстрелил в Израиля Наумовича. - И - пятью пять, - в детского всеми уважаемого поэта пенсионного возраста Марка Эмильевича Шибченко.
И шестью шесть было, и семью семь, всех пересчитал.
- Мы, как и он, - кажется, насквозь продырявил грудь Валерию Антоновичу, - в разное время, но все состояли на ставках, и потому предлагаю, - тряхнул головой, преодолевая навалившуюся откуда-то сверху сонливость, - если его возьмут туда, - неопределенно махнул в сторону, - и мы пойдем, но каждый чтоб добровольно, как в подшефный район.
- Все? - спросил Геннадий Бардадынов и, понимая, что ждать нечего (голова упала на грудь), энергично подхватил Морозова под руки и вместе с ним скрылся за дверями.
Наступила неловкая тишина, какая-то игра в молчанку: кто нарушит - тот и проиграл, тому придется считаться с предложением, выдвинутым Морозовым. А предложение, при всей несуразности в общем-то справедливое: почти все писатели Приобска, каждый в свой срок, какое-то время состояли на ставке руководителя литстудии от того или иного завода. А всем известно, что даже самые крупные заводы в штатном расписании должностных лиц единицы руководителя литстудии не имеют. Во Дворцах культуры - и то такой единицы не предусмотрено. Руководители кружков гитаристов, хористов, бальных танцев я так далее и так далее. Эти есть, имеются, а литературного - увы. Правильно ногу поставить - учитель нужен, а разобраться в разливанном море литературных течений - не нужен. Даже в школах настолько сокращено количество часов по литературе, что классного чтения нет.
Валерий Антонович вспомнил, как на областном совещании молодых литераторов выступал Анатолий Игоревич Суворов. Привел факты из сельских школ. Некоторые восьмиклассники в своих сочинениях утверждали, что победу в войне 1812 года наш русский народ одержал благодаря коммунистам - возглавили партизанское движение и привели к победе над иноземными захватчиками.
По залу пробежало веселое оживление. Анатолий Игоревич тоже самодовольно ухмылялся, вроде и осуждал идейную безграмотность, но и второй план просматривался - все же это наши безграмотные, до революции таких не было. Ушли вперед, затвердили в детские лбы стук чего-то обо что-то. И немудрено: газеты, телевидение, радио - и все это литературно скудным языком со словарным запасом в полторы тысячи слов. Затвердеет что хошь, и от стены и лба слова начнут одинаково отскакивать. После совещания шли они с Павлом Ивановичем Честновым и возмущались этим вторым планом Анатолия Игоревича - ухмылялся, плакать надо. Разучились думать, не учим полемике ни в школах, ни в институтах. Не приобщаем детей к культуре, а точно в компьютер вкладываем сумму знаний и сетуем - откуда невежество?! Человек легко усваивает штампы, а дети тем более. Наложил штамп, а память подвела, точно такие накладки случаются с компьютерными устройствами. Статью бы написать об этой Чумышской школе и по второму плану Анатолия Игоревича пройтись: что означала его ухмылка, как понимать ее? Не даст газета, надо указывать конкретные фамилии. Без конкретности - вроде необоснованная типизация, а раз необоснованная - стало быть, очернительство. Гласность нужна. И правда не от сих до сих, а полная, со всех сторон, как и подобает быть правде.
Словно ворвался, вошел Бардадынов.
- Согласен с Морозовым, но и тебе, Губкин, не надо было пять лет сидеть на Коксохиме. Год, два - они бы не стали возбуждать.
Валерий Антонович вскипел:
- Какая разница, год или пять, три рубля или десять тысяч пятьсот?! Дело-то не в пребывании, а в самой схеме пребывания. В общем...
Он встал, собираясь уйти, его остановили - пусть скажет перед всеми начистоту, кроме ставки мастера и гонораров за печатное слово, были какие-нибудь параллельные зарплаты, например, ставка на Коксохиме и дополнительно в газете или еще где-нибудь?
Спрашивал Израиль Наумович, и хотя Валерий Антонович понимал, почему спрашивает (достаточно было взглянуть, как вытянулись лица, как внимательно и настороженно теперь смотрели на него), и все же вопрос обидел - не верят ему, то есть с оглядкой. Его так и подмывало сказать: как такое можно думать, а тем более спрашивать? Но придавил обиду, растоптал, точно вспыхнувший уголек, уперся взглядом в шишкастую переносицу Израиля Наумовича.
- Не было никаких: ни левых, ни параллельных, ни доходов, ни зарплат. Гонорары были, но с тем меня и принимали, чтобы писал о Коксохиме, чем больше - тем лучше. Стройку-то пропагандировать нужно было, это сейчас о ней знают - новый город построили.
Живые темно-карие глаза Израиля Наумовича словно брызнули веселыми искорками.
- А с городом возникла и Чумышская прокуратура, и ей тоже нужна пропаганда, что она есть, действует.
Все враз шумно заговорили, улыбаясь и негодуя на прокуратуру, чувствовалось облегчение: никто не сомневался в честности Валерия Антоновича, но убеждаться в честности товарища, оказывается, не наскучивает и всегда приятно, словно убеждаешься в первый раз. Валерий Антонович и сам незнаемо чему обрадовался, сел на свой освещенный стул в углу, с ощущением, что тяжесть, которая отягощала, снята. Как это тяжело, когда на душе камень!
Он теперь сидел словно на именинах: всех любил, всех понимал, всех прощал. И его любили, понимали, прощали.
Павел Иванович Честное, все это время внимательно изучавший окраек столешницы, оторвался, дважды перехватил взгляд, улыбнулся, мол, не падай духом - не отдадим. Да за одну такую улыбку Валерий Антонович готов простить и Кротова, и Крутова, и секретаря обкома партии Анатолия Игоревича Суворова. Старый человек, ну струсил за свое кресло - привык властвовать, а без кресла кто он? - пенсионер. Не верит, что без кресла можно быть большим человеком и с креслом - маленьким-маленьким, под стол пешком ходить. Тут не сердиться надо - посочувствовать его житейскому опыту, который убедил его именно в этом, а не в другом.
Валерий Антонович не принимал участия в разговоре - как быть, что делать? Он парил выше. Точно над родственным магнитным полем, то поднимался вверх, то падал вниз, но не сливался - его одноименные силовые линии мешали возвращению в родное поле. Внезапная мысль, что чужое магнитное поле может вобрать его и за счет этого усилиться против родного, напугала - как быть, что делать?
Он услышал твердый (будто поджидал его растерянность) голос Павла Ивановича Честнова:
- Тут надо дать отпор, чтобы всяким круговым неповадно было, и не перетягиванием в крючкотворстве, а решительным ударом сверху. Они не только Губкина топчут, а самое направление жизни. Мы его ставили в пример молодым литераторам. Анатолий Игоревич тоже ставил. Первый его цитировал в альманахе, а теперь?! Это удар по всем нашим писательским постам и шефствам.
- Я был участником экспедиции писателей на строительство Беломорканала... - вступил в разговор всегда молчаливый и осторожный в суждениях Марк Эмильевич Шибченко.
Собрание притихло. Беломорско-Балтийский канал. Когда это было? Годы первой пятилетки, фундамент социалистической экономики. Не Марк Эмильевич, а живая история страны!
- Дали нам корабль, каждому писателю отдельную каюту, бесплатное питание, сам Алексей Максимович Горький нас напутствовал. Время было несладкое. В темном месте, как тогда говорили, зэки могли за буханку хлеба жизни лишить. Если на нынешние деньги пересчитать, каждый из нас обошелся государству за двадцать и более тысяч, но никто не требовал: давай скорее поэму или, на худой конец, стихотворение. Написал - хорошо, нет - тоже ладно. Понимали, под диктовку не напишешь - диктант получится, а не произведение. - Кивнул на Валерия Антоновича - что-то тут неумное затеяно. Держись, Валера, все за тебя встанем. - Поднялся, по-старчески преувеличенно прямо. - Пойду, устал что-то. - У двери остановился. - Я, Валера, когда пьесу писал о моторном заводе, каждый день ходил туда, трудно шла пьеса, они меня на ставку инженера поставили. Четыре года получал зарплату, но, как только пьеса пошла, подсчитал полученную сумму за инженерство и перевел на расчетный счет Приобского детдома. Это так, к сведению.
Вышел, не закрыв двери (некоторое время слышно было, как удаляются его шаркающие шаги, потом хлопнула пружинистая входная дверь - утвердила точку). Помолчали. Зачем это он об инженерстве?
- Ну такой человек, - примиряя всех, сказал Израиль Наумович и переключил мысли: - Как действовать будем?
- Ничего себе - такой человек, а я - другой, - возмутился Геннадий Бардадынов. - Два года получал за литстудию ставку пожарника и не перевел на детдом, но я же не выклянчивал ее! Не знаю, может, Поляков свою перевел?
- Я один год состоял, - тонко, словно его душили, отозвался Поляков.
- Ладно вам, - вмешался Павел Иванович Честнов. - Действовать надо, а вы?!
Израиль Наумович пододвинул телефон, набрал справочное - ему нужна квартира корреспондента ТАСС Валентина Ивановича Варламова.
В кабинете притихли. До учебы в Академии общественных наук при ЦК КПСС Варламов работал редактором молодежной газеты, принимал Губкина собкором по Коксохиму.
В разговоре с Варламовым выяснилось, что не только принимал, а именно Варламов вышел с предложением в бюро обкома ВЛКСМ об организации на Коксохиме корреспондентского поста.
- Стройку-то объявили Всесоюзной комсомольской ударной. Решили, что корреспондента найдет обком комсомола и обеспечит ставкой через Коксохим, то есть поставят корреспондента на какую-нибудь рядовую должность.
Вскоре после совещания молодых литераторов, которое проходило под руководством обкома ВЛКСМ и Союза писателей (кажется, Израиль Наумович был ответственным секретарем? Да, он, - ответил Израиль Наумович и отодвинул трубку, потому что Варламов говорил громко, его густой баритон отчетливо слышался по всему кабинету), завотделом рабочей и сельской молодежи сообщил, что кандидатура подобрана, - начинающий писатель Губкин. По ходатайству Вотько, они вместе с инструктором обкома партии ездили на Коксохим трудоустраивать Губкина, а газета выдала ему удостоверение собкора.
Дальше Варламов сообщил, что проработал с Губкиным где-то около двух лет, а потом уехал на учебу в Академию. После него редактором был утвержден Сиропов - он тоже сейчас в Москве, на учебе в Высшей комсомольской школе.
Израиль Наумович рассказал Варламову ситуацию и попросил все, что касается трудоустройства Губкина и его работы в газете, изложить письменно на имя прокурора.
Варламов некоторое время молчал (в кабинете стало так тихо, что были слышны щелкающие удары бильярдных шаров из комнаты-зала для собраний), потом сказал: напишет и отдаст Губкину, пусть позвонит ему. Передал привет Валерию Антоновичу - своего рода благодарность за работу в газете.
Разговор с Варламовым приободрил писателей, более того, был воспринят как удар гонга - к бою. Опять раздались призывы дать отпор и кротовым, и круговым, так тюкнуть их сверху, чтобы кровь из носу, чтобы неповадно было топтать самую суть горьковских традиций - проникновения писателей в жизнь. А то на всяких там конференциях любим красное словцо, а что за ним - того не знаем и не ведаем. Хороша позиция, нечего сказать.
- Я сам был свидетелем, как Чернов, бывший завотделом культуры обкома партии, предлагал Губкину помощь по трудоустройству, когда у него пошли нелады с Сироповым и он стал представлять только наш писательский пост, - почти вскричал Павел Иванович Честнов, вспомнив, как они с Губкиным прогуливались по площади Советов и встретили Чернова - он еще с перебинтованной рукой был, обварил кипятком, что ли?
- В том-то и дело, что все они бывшие, - с сожалением сказал Израиль Наумович.
- Еще бы, за пять лет, - обиделся Бардадынов. - Год, два - они бы не стали возбуждать.
- Какая разница, три года - газета подтвердит, а остальные два - договор есть с парткомом Коксохима, что представлял писательский пост, - огрызнулся Валерий Антонович, ему показалось, что Бардадынов продолжает трусить из-за литстудии. (Впрочем, что это он пылит здесь, где все его понимают, и, уже оправдываясь, закончил: стройка-то огромная, за пять лет ее только-только понимать стал.)
- В общем, так, раз Хмелькина нет, мы, члены бюро, имеем право сходить к прокурору области и в обком партии, - предложил Израиль Наумович.
Все согласились, чувствовалось, что Израиль Наумович решился взять на себя руководство по спасению чести Губкина. В прошлом - подпольщик в буржуазной Латвии, советский офицер-фронтовик, демобилизованный в середине пятидесятых годов, приехал в Приобск по призыву партии осваивать целину. Член обкома КПСС. Член Союза писателей по рекомендации Вилиса Лациса. Он сможет, он отстоит - лучшей кандидатуры и придумать нельзя, к тому же его пятилетняя работа ответственным секретарем Союза писателей Приобска как раз совпала с работой Губкина на Коксохиме.
Валерий Антонович глубоко вздохнул. Бардадынов, улыбаясь, заметил: вздыхает, не боись, не отдадим (мотнул крупной кудлатой головой, подергал рыжий ус), обойдется. Израиль Наумович засмеялся: повесть напишет. Надо позвонить прокурору, узнать мнение, что они задумали?
Честное потянулся к телефону - все, как по команде, пододвинули стулья к столу; что скажет прокурор, не мешает послушать собственными ушами.
Израиль Наумович остановил Честнова:
- Лучше, если позвонит Поляков как секретарь парторганизации.
Поляков прошел к столу, сел в кресло Хмелькина. Бледный, он всегда бледный (за завтраком гематоген с молоком употребляет).
Набрали прокуратуру, ответила секретарша (Валерий Антонович узнал ее по сердитому голосу). Выяснив, что звонит секретарь парторганизации Союза писателей, пообещала - сейчас соединит.
Ждали с минуту, показалось - вечность, напряжение сказывалось - ну где он там?! Поляков, понимая ответственность момента, невидящим взглядом уперся в Геннадия Бардадынова и словно отодвинулся ото всех - нету его.
В трубке кашлянули:
- Да-а? Бардадынов слушает.
- Геннадий Александрович, это говорит секретарь парторганизации Союза приобских писателей Валерий Трофимович Поляков.
- Какой Геннадий Александрович, ты что, спятил?! - яростно прошептал Павел Иванович Честнов.
- Простите, это Честнов.
- Какой Честнов?! - простонал Бардадынов и схватился за голову.
Израиль Наумович двумя руками прикрыл трубку.
- Прокурор - Павел Иванович Бардадынов, Павел Иванович.
- Павел Иванович Бардадынов, это вы?! - неожиданно с вызовом, словно в претензии, поинтересовался Поляков.
В трубке отозвался строгий и какой-то прямоугольно-чеканистый голос: прокурор слушает, пожалуйста, говорите. Поляков, путаясь и извиняясь непонятно за что, стал говорить:
- Мы в относительности Губкина интересуемся, хотим прийти к вам, мы уверены...
Строгий голос словно вытеснил: не надо приходить и уверенными быть не надо. Губкин подвел вас, вы всего не знаете.
- А что такое?! - вырвалось откровенно испуганное. Поляков засовестился своего страха и, не зная, чем пригасить его, вдруг уперся: - Нет, мы придем, мы посовещались, мы обязаны. Молчание в трубке было долгим, тягостным, Валерий Антонович почувствовал как бы чье-то прикосновение ко лбу - это пот, душно здесь.
В трубке послышался голос, но невнятный. Поляков отрицательно мотнул головой, мол, не нам. И тут же отчетливо, будто разговор не прерывался: приходить не надо. Через недельку-две он сам придет к ним на партийное собрание и поговорит, а пока советует Союзу писателей не суетиться, до свидания.
Неприятный осадок остался от разговора. И они еще хотели кого-то тюкнуть сверху, чтоб неповадно было.
Честнов обозлился на Полякова - зря уступил трубку. Тот на Морозова - если он хоть раз появится «под мухой», пусть пеняет на себя - бунтарь-одиночка, диссидент. Но все же он, Поляков, неплохо срезал прокурора, придется ему заявиться в Союз с отчетом, - дал себе оценку Поляков и, словно эту оценку внесли в протокол собрания, сейчас же успокоился и уже сам расспрашивал Израиля Наумовича о подробностях разговора с прокурором, будто это не он, а неизвестно кто разговаривал с ним.
- Вы всего не знаете? Это кто так сказал, прокурор? Да, тут что-то не совсем ясное! Мы, Валера, ты извини, конечно, но пойдем в обком, только разъясни Израилю Наумовичу и всем нам.
Бардадынов демонстративно повернул стул, сел спиной к Полякову, тот замолчал, задумался, кажется, и ответа Валерия Антоновича не услышал, спохватился, когда Израиль Наумович повторил: не знаешь за собой никаких грехов, партийное слово даешь, из этого будем и исходить.
- Да, будем исходить из партийного слова коммуниста, решено, - словно лезвием по перепонкам, резанул Поляков и встал.
Его придержали: не торопись, успокойся. Павел Иванович Честнов похлопал по плечу.
- Трофимыч, в следующем альманахе идет твое стихотворение (продекламировал: «жизнь жестока, от звезды востока никуда в степи не убежать»).
Поляков виновато улыбнулся, махнул рукой, мол, ладно, не в этом дело, но у всех настроение поднялось, вернулось прежнее чувство братства.
Израиль Наумович посмотрел на часы - семнадцать сорок. К Суворову пойдут с утра, после праздников - он, Честнов и Поляков. Бардадынов, как зам. ответственного секретаря, потом сходит, надо оставить такую возможность на всякий случай - мало ли чего?!
Губкин пусть идет домой и подумает о письме на имя первого секретаря обкома партии. Как-то нехорошо сложился разговор с прокурором. Возбудить дело против писателя? Может, им шум нужен? Во всяком случае, на месте Губкина письмо на имя первого секретаря не помешает.
Валерий Антонович крепче обычного пожал руки, у двери остановился - задал он им работы, вместо того чтобы писать.
- Ничего, Валера, не волнуйся, - мягко сказал Израиль Наумович.
И по ласковым взглядам товарищей Валерий Антонович почувствовал, что все так думают. Прокурор хотя и смутил своей грозностью, писатели поверили не прокурору. Это обнадеживало, - не отторгнут он, нет, и Крутову, если не хочет считаться с Валерием Антоновичем, придется считаться с Союзом писателей.
Наверх
|
|
|
|
библиография
