| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
С середины мая наступили небывало жаркие дни. Ртутный столбик подскакивал в тени до тридцати градусов. По сводкам телевидения, радио и газет посевная заканчивалась с двухнедельным опережением. В конце мая сотрудники Татьяниного института выезжали на свои земельные участки на посадку картофеля. Впервые за последние пять лет Губкины отказались от огорода. Ничего не хотелось - ни делать, ни тем более загадывать на будущее, все валилось из рук.
Поначалу Валерий Антонович обманывал себя, ссылался на непривычную в эту пору духоту - из-за нее ничего не пишется. Татьяна соглашалась, в ее молчаливом согласии больших, теперь непомерно больших и выразительных глаз сквозили боль и страх. Валерий Антонович нервничал: чего им бояться? Но виною была не духота, точнее, не та, что давит на ртутный столбик, - ему не хватало воздуха и не писалось по той же причине, по какой скворцу не поется в клетке.
Другим он стал, другим. Как это мучительно, когда рвутся связи, будто погребают заживо. Ему приходилось умирать, но смерть всегда опережала, он узнавал ее, когда она уже удалялась.
Теперь все было по-другому. Его преследовала нравственная смерть.
Он ходил по комнате, не замечая, что ходит. Кровь словно вскипала в нем. Итак, несмотря на подписку о невыезде, решился ехать на экзамены. Нарушение законности, отдает ли отчет?
Вспомнился Кругов. Десятого продержал до обеда. Плавал, купался в разглагольствованиях, вовлекал в полемику. Но Валерий Антонович не отзывался, в нем словно что-то захлопнулось помимо его воли. Молчаливость как будто придала сил старшему следователю - истолковывал как хотел.
Дело Лейбельзона и Валерия Антоновича - одно дело. (Сочувствовал.) Бракодел - каких свет не видел. И хитрый - использовал перо Валерия Антоновича для личной славы. Правда, Валерий Антонович получал мзду (ставку мастера, премию) - из государственного кармана. Он, конечно, понимает его старания в Союзе писателей, чтобы переходящий приз (статуэтку вождя) непременно получило управление, возглавляемое Лейбельзоном. Тебе - добро, и ты - добром. Это естественно, по-человечески, но, оказывается, и у итальянских мафиози тот же принцип. Резко пригинался, втягивал голову в плечи и оглядывался по сторонам, словно опасался свидетелей.
Сговор, преступный сговор, а где сговор, там групповщина. За групповщину приходится давать на всю катушку.
- Как же, Валерий Антонович, не разглядел супостата? Все же писатель - человековед. Лейбельзон тяпнул из кассы восемь тысяч рублей. - Пауза. Наслаждался эффектом неожиданности. Смягчал удар: - Через девять дней вернул, конечно, - покупал личный «Москвич». Но из кассы - восемь? Хорош передовик, что скажете?
Нацеливался ручкой, ждал ответа.
Валерий Антонович обдумывал каждое слово.
Относительно денег из кассы ему ничего не известно. Переходящий приз Союза писателей вручался не лично Лейбельзону, а лучшему управлению по итогам соцсоревнования. Премия получена согласно договору о шефстве между писателями и парткомом за лучшую публицистику о Коксохиме.
Крутое вскакивал, весело и размашисто ходил по кабинету - талантливый народ писатели, быстро усваивают свое место. Он обязан познакомить (умышленно забывал, что только что знакомил), раскрывал Уголовный кодекс РСФСР, просил прочесть подчеркнутое красным карандашом (подчеркнута была статья девяносто третья, и внизу - сроком от 12 до 15 лет и...).
Валерий Антонович (будто впервые) прочитывал вслух. Чувствовал, что отказ будет воспринят как одержанный верх - крохотный, но - и крохотного не давал.
Кругов пустил в ход все наличные сбережения. Поинтересовался, сдал ли Валерий Антонович билет на самолет; следствие затянется, надо сдать. А то ненароком захочется улететь - арест, наручники, камера, дополнительные статьи. Искренне просит сдать, потому что сдружился с Валерием Антоновичем. Девятого мая весь день думал о нем - после праздничного обеда писал портрет маслом. Через три года, когда Валерий Антонович вернется в мир с чистой совестью, он, так и быть, сделает копию портрета и подарит. Бесплатно. В знак милых бесед о быстротечности человеческих сроков.
Тогда он не поверил Крутову, надеялся, что писатели докажут его невиновность. Дома тоже ожили. Нарочно молчком вошел в квартиру, пока снимал обувь, выглянула Аленка. Глаза большие, строгие, по-взрослому сдержана, ничего не спросила. Сам сказал - был в Союзе, писатели будут защищать. «Ура!» Взрослость словно волной смыло, ребенок и ребенок. То на лице ничего не было, все глаза заслоняли, а тут: и нос, и рот, и уши - все на месте.
Потом пришла Татьяна. И опять - одни глаза. Увидела сияющую дочь - за папу заступятся! - тень схлынула, лицо посветлело - солнце внутри нас.
День Победы был Днем Победы - им верят, за их честь вступятся.
Он к повести примеривался...
Валерий Антонович упал на диван-кровать - неужто всего месяц прошел, кажется - годы. Дочь к бабушке отправили - не проговорилась бы там. Вот жизнь. И некого винить - не вини коня, вини дорогу. Привела к обрыву - тупик, пропасть. Может, у него был иной путь, а к этому вынудили? Был, конечно, - указывали. Но этот сам выбрал.
Вечером десятого мая позвонил Израиль Наумович. После беседы с Круговым - словно глоток свежего воздуха. Взял трубку, и так внутри все затрепетало, потянулось навстречу бодрому энергичному голосу, что неожиданно защипало в носу, - что это с ним?!
Израиль Наумович говорил с веселой приподнятостью - были у Анатолия Игоревича с Поляковым. Честнова не смогли разыскать, оббили все телефоны - не отозвался.
Вообще с этого дня с телефоном Валерия Антоновича тоже началась какая-то чехарда. Только Израиль Наумович заикнулся о главном: что выходили? - в трубке коротко запикало. Во второй раз опять: заговорили об обкоме, - короткие. В третий - сразу с главного начали, но и в трубке с первых же слов запикало. Голос Израиля Наумовича не исчез, но гудки словно бы прокалывали его. Валерий Антонович предложил - он наберет. Та же картина - сквозь гудки, точно сквозь решетку. Поехал домой к Израилю Наумовичу, хотел хорошую весть привезти. Не столько о себе думал, сколько о Татьяне и Аленке: обнадежил - надо обрадовать.
Обрадовать не удалось. Анатолий Игоревич как будто только затем и принял писателей, чтобы зачитать выдержку: «мы не можем защищать своих мерзавцев», - и еще письмо Валерия Антоновича. Письмо позабавило секретаря, это было понятно по его комментариям. В заключение Анатолий Игоревич сказал, чтобы писатели не суетились - они всего не знают. Единственное, что они могут сделать, - написать характеристику на Губкина, а сам он пусть возьмет оправдательные письма в трудовых коллективах, в которых числился на ставке. На суде они будут рассмотрены как смягчающие обстоятельства.
Шел домой, едва волоча ноги, - суд?! Исключение из партии как раз за то, что по ее призыву оставил бригаду и согласился работать собкором. Это казалось больше, чем несправедливостью, - земля уходила из-под ног. В троллейбусе на него оглядывались, как на пьяного.
После этого случая они перестали в присутствии Аленки разговаривать о так называемом «деле». Точно нефтяное пятно, оно расползалось, грозило удушьем.
Всю ночь, с десятого на одиннадцатое, писал письмо первому секретарю обкома партии. Подавленность сменилась приподнятостью. Первый - член ЦК, депутат Верховного Совета, он не допустит, он тюкнет Крутова похлеще булыжника.
Письмо получилось большим, на двадцати пяти страницах. Все написал: когда поехал на Коксохим, почему поехал, кто трудоустраивал.
В конце попросил секретаря помочь, так как с четвертого июня на Высших литературных курсах начинается экзаменационная сессия, а с него (обманным путем) взяли подписку о невыезде. Непорядок. Пролетарский поэт Владимир Маяковский сравнивал работу писателя с работой завода. Налетами кротовых и крутовых «завод-Губкин» остановлен. Теперь идет речь о полном разрушении завода по статье девяносто третьей УК РСФСР. Кому это нужно, кто возместит убытки семье и государству? Пора образумить налетчиков, вмешайтесь, иначе нет сил жить и работать.
Переписал письмо на листы, форматом тридцать на сорок пять, в сравнении с обычными стандартными они больше в два раза (стандартные - приберегал для повести). Переписывая, редактировал, сокращал, и все же потребовалось одиннадцать страниц-простынь. Проставил дату, год и подпись, а после пометки «PS» вывел крупно:
«Работой на Коксохиме горжусь, это лучшая часть моей биографии».
Валерий Антонович лежал на диван-кровати ничком, приподнял голову, прислушался (показалось, звякнул телефон), - кто может позвонить? В Приобске некому, все избегают его. И немудрено, всякие слухи, одни страшнее других, могут напугать кого угодно. Докатываясь через случайных людей, поначалу и его ввергали в панику. Морская книжка - дневник одного рейса - два года стояла на книжных прилавках, и вдруг покупатели будто взбесились, расхватали в течение месяца. Возле букинистического какой-то заросший молодой человек предлагал ее из-под полы - нетленка, автор - экстрасенс наподобие Гришки Распутина. Валерий Антонович подумал, что ослышался - наподобие Валентина Распутина? У него и в мыслях не было сравнивать себя с известным писателем, но чересчур уж нелепо было сравнение. Заросший обиделся, наклонился к самому уху, дохнул застарелым рассолом: автор - экстрасенс, толпы женщин кэпэзуху раскатали, теперь его в Приобскую тюрьму перевели, за амуры стенка корячится. Ну как, берет? Так и быть, за червонец уступит.
Валерий Антонович и сам никому не звонил, и на улице не появлялся, гуляли с Татьяной по ночам. Устал он от обывательского ужаса и надоедливого любопытства. Было во всем этом что-то нездоровое, оскорбительное. Появляться на людях, чтобы своим присутствием возбуждать нездоровость, - увольте.
Свой путь выбрал сам. Еще раньше, до письма первому. Но с письмом осознал выбор. Необъяснимая радость охватила, будто написал повесть.
Запечатывая конверт, услышал возню в прихожей -Аленка собиралась в школу. Уловила его приподнятое настроение, заглянула: как поживает зеленый луч?
Собираясь на работу, и Татьяна заглянула. И тоже обрадовалась - хорошее настроение, как электричество,] не только по проводам, но и по воздуху сообщается.
Конверт передал без затруднений. Опыт посещения Анатолия Игоревича помог. С улицы зашел в закуток возле бюро пропусков, по табличке на стене отыскал внутренний телефон приемной и попросил прислать курьера - у него личное письмо первому секретарю обкома, очень важное.
Ждать пришлось недолго. Девушка-курьер, лет двадцати пяти, светловолосая и быстроглазая, вышла из внутреннего коридора - он перехватил ее. Вначале показал удостоверение - писатель Губкин, а потом уже передал конверт. Она взяла, и он, вздохнув, сказал: в нем его жизнь, просит - по назначению, очень просит. Очевидно, во всем его облике было что-то чрезвычайное. Во всяком случае, девушка дважды кивнула, тихо шепнув: не волнуйтесь. Она исчезла за высокими дубовыми дверями, а его вновь охватила радость: первый поможет вразумить и кротовых, и крутовых - ишь, посягнули самое светлое топтать.
В прокуратуре настроение поднялось еще больше. На столе у Крутова пусто, как у вахтера, один телефон, и тот отключенный. Как сидел, глядя в окно, так и разговаривал, будто Валерий Антонович не в кабинете стоял, а где-то там, за оконной рамой.
Со вчерашнего дня не занимается делом. Дело Валерия Антоновича передано старшему следователю по особо важным делам, советнику юстиции третьего класса Николаю Николаевичу Параграфову: первый этаж, кабинет номер одиннадцать - поторопитесь.
Валерий Антонович не сразу уяснил смысл сказанного, а когда уяснил - в нем словно враз распахнулись все солнечные двери и откуда-то с неба прямо в сердце полилась бравурная музыка. Уйти, на сказав ничего, не смог (дурацкий характер), вдруг стало жаль Крутова: сидит, уставился в окно, даже хохолок перестал топорщиться на остром затылке - как же это? Крутое хмыкнул, но и хмыканье прозвучало неубедительно, не взмыло ввысь, к потолку, а словно проткнутый мяч, глухо шлепнулось на пол и где-то там, на полу, и осталось. Кто-то жаловался? Не жаловался он, обратился за скорой помощью: следователя Крутова спасать надо. Чем раньше - тем лучше.
Вот как?! Рывком, будто от удара из окна, отдернул голову, глянул глаза в глаза - серый стальной блеск.
В уголках рта, в каждой черточке, зло, словно вскипев, затвердело.
- Спасибо за заботу - портрет еще не закончен.
На том и расстались.
Кабинет следователя по особо важным делам, советника юстиции третьего класса Николая Николаевича Параграфова находился в самом конце левого крыла. Как и в кабинете Крутова, те же два стола, плотно состыкованные напротив, тот же сейф и тот же книжный шкаф у стены, и все же здесь было намного больше пространства, которое вдруг опахнуло сквозняком сразу из двух настежь раскрытых форточек. Дверь за Валерием Антоновичем словно притянули из коридора.
Николай Николаевич кивнул на стул, стоящий сбоку у торца соседнего стола, и, усаживаясь, Валерий Антонович почувствовал, что легкий сквознячок между форточками как бы отрезает его от стола Николая Николаевича. Угловой кабинет, поэтому два окна, все остальное, как у того, - ни к чему подумал Валерий Антонович и внезапно порадовался отрезающему сквознячку, словно хорошему предзнаменованию, - так-то оно лучше.
В отличие от Крутова, Николай Николаевич не вызывал на дружеское собеседование. Поставив перед собой портативную пишущую машинку и зарядив ее, только изредка поднимал массивную кудлатую голову, справлялся - фамилия, имя-отчество, год рождения, имеет ли награды и так далее. Валерий Антонович односложно отвечал, а следователь довольно быстро отпечатывал услышанное. На замечание - все эти данные есть в паспортном столе и в Союзе писателей - Николай Николаевич, не поднимая головы и не прекращая печатать, ответил, что, к сожалению, ничего этого Крутое не сделал и вообще у него нет никаких материалов по делу Валерия Антоновича. Неожиданно встал из-за стола, но ростом не прибавился, а как будто стал еще ниже. Немного волоча короткие ноги, быстро прошел к сейфу (Валерию Антоновичу показалось не прошел, а прокатился огромный надувной мяч), вынул знакомую ученическую тетрадку Крутова со вставными листами, потряс, не скрывая осуждения, и, спрятав, опять утвердился за машинкой. Что означало сие действие, с какой целью Николай Николаевич осудил своего предшественника, Валерий Антонович не понял. Решил: по ходу все само разъяснится.
Но ничего не разъяснилось. Именно с этого момента так называемое «дело» Валерия Антоновича стало превращаться в какой-то путаный клубок. Со стороны все выглядело безобидным и даже убаюкивало - сидит себе Николай Николаевич и печатает, печатает. Уже и не спрашивает ничего, а машинка стучит, стучит. Потом вытащит лист, перезарядит и опять по новой. В первую встречу всего две заминки вышло. Когда поинтересовался фамилией следователя, точнее, ударением - как правильно: Параграфов или Параграфов? Николай Николаевич перестал печатать, вздохнул - правильное ударение не на втором слоге, а на третьем. Параграфов он. Что это, Кругов так объяснил Валерию Антоновичу? Николай Николаевич неожиданно покраснел, его вздернутый нос как будто еще больше вздернулся, а полные губы и щеки как будто бы стали еще полнее и румянее. Валерий Антонович поспешил разуверить: Крутов, кажется, правильное делал ударение - запамятовал. В выпуклых карих глазах Николая Николаевича мелькнуло что-то похожее на благодарность. Он как будто догадался, что Крутов нарочно исказил ударение, а Валерий Антонович, чтобы не досаждать, принял грех на себя.
«Милейший человек, два следователя одной прокуратуры, а разнятся, как небо и земля», - подумал Валерий Антонович и, сам не зная отчего, настолько уверился в порядочности Николая Николаевича, что вторая заминка как раз и произошла из-за этой уверенности.
Параграфов вынул из машинки последнюю закладку, попросил ознакомиться с содержанием документа и подписать. Документ оказался не чем иным, как бланком подписки о невыезде, в который Николай Николаевич впечатал краткие сведения о Валерии Антоновиче и уже известную статью девяносто три УК РСФСР.
Начинать с того, чем закончил Крутов?! Удивление сменилось горечью.
Николай Николаевич опять соскочил со стула и, точно шар, прокатился к сейфу. Ему ничего не остается, у Крутова нет никаких документов, согласно которым можно было бы начать дело с чего-то другого. Валерию Антоновичу вновь показалось, что следователь словно бы еще раз на что-то намекает, показывая ученическую тетрадку. Впрочем, не стоит ломать голову - ничего он подписывать не будет, у него занятия в Москве.
Николай Николаевич хлопнул стальной дверцей сейфа. Подпишет Валерий Антонович или не подпишет - ничего не меняется. Его ознакомили с документом, документ в силе. А как поступать, если у Крутова ничего нет?! Он словно бы оправдывался, и Валерий Антонович, помня о мелькнувшей в глазах следователя благодарности, как бы соединившей их против Крутова, спросил: что он посоветует? Выпуклые карие глаза потеплели, Николай Николаевич смотрел открыто и доброжелательно, в них не было превосходства, которым бы непременно стрельнул Крутов. Он словно бы со всех сторон мысленно оглядывал, как оно лучше поступить Валерию Антоновичу, поэтому и совет прозвучал убедительно: на месте Губкина он бы подписал документ, тем более что он, Николай Николаевич, дает слово, что ни на минуту не задержит Губкина и сейчас же отпустит на учебу, как только выяснит все, связанное с эти делом. Ему потребуется не больше недели. Во всяком случае, под честное слово он отпустит Валерия Антоновича когда угодно и куда угодно. В третий раз открыл сейф, потряс ученической тетрадкой. И в третий раз возникло чувство, что жест имеет какое-то особенное значение, на которое намекает советник юстиции, а прямо сказать не может, не положено.
Как бы то ни было, а и это Валерий Антонович отнес в пользу порядочности следователя и, не раздумывая, подписал все четыре бланка, один за другим. Николай Николаевич, словно не веря в случившееся, некоторое время бессмысленно смотрел на листы, потом аккуратно сбил их стопочкой - на сегодня у него все. Какие-нибудь есть просьбы? Валерий Антонович сказал, что ему нужно попасть к прокурору. Следователь задумался - надо писать ходатайство, правда, некоторые просители сами поднимаются на второй этаж, обращаются к помощнику прокурора.
Валерия Антоновича резануло - он проситель, но Параграфов не его имел в виду. С этим была преодолена вторая заминка, а когда побывал на втором этаже и помощник назначил быть у прокурора в понедельник, в семнадцать ноль-ноль, она и вовсе стерлась в памяти, потому что тотчас нахлынули новые заботы. Единственное, что сохранялось все эти дни, с пятницы до понедельника: Николай Николаевич, не в пример Крутову, милейший человек: мягкий, стеснительный и немножко обидчивый, точно девушка.
Припоминая подробности своего так называемого «дела», Валерий Антонович сейчас сам, точно следователь, пытался установить: когда стал другим, по его понятиям - преступником (решил нарушить подписку о невыезде). Он понимал, что ищет лазейку, ему хочется стать тем, прежним Губкиным. Пусть до глупости наивным и доверчивым, но тем, неиспорченным проклятыми знаниями о законах, создаваемых в расчете на теневую сторону в человеке. Может быть, он трус?
Валерий Антонович улыбнулся. Улыбка получилась нехорошей, было в ней что-то крутовское, но он не мог видеть своей улыбки.
Кажется, на этот вопрос он ответил еще на лекции по искусствоведению, когда попал в разряд не готовых воспринимать шедевры мировой живописи. Да, в детстве боялся темноты и физического уродства. Помнится колхозный рынок и человек-обрубок, намертво притянутый ремнями к самокату. Тогда испуганно спрятался - уткнулся в мамину юбку.
Валерий Антонович положил руки под голову и прикрыл глаза. Он не трус, очень даже не трус, иначе бы не решился идти против закона. Но почему ищет лазейку в свой утраченный рай, из которого искал выход? Теневые стороны предполагают теневые методы, он никогда с этим не согласится, никогда. Ему стало жаль себя. С подпиской о невыезде Параграфов, подобно Крутову, обманул его. Спросил карась - заплывать в сеть или погодить? Он опять улыбнулся, но теперь улыбка была другой, светлой и грустной. Он сочувствовал тому, прежнему Губкину, готов был даже за него смерть принять. Он поймал себя на том, что думает о себе настолько отвлеченно, словно о ком-то третьем, и новая боль сдавила сердце - он другой, совсем другой. Неужто все это было с ним, и он, тот, навсегда для него потерян? И что в нем такого особенного, что сердце заходится от тоски?
Валерий Антонович, не торопясь, шел по краю тротуара, надеясь, что Варламов, с которым вот только что говорил по телефону, сам увидит его и притормозит. Так и вышло. У площади Советов нагнала голубая «Волга», подрулила к обочине - садись, Валера. Плюхнулся на переднее сиденье.
- Чего это корреспондент ТАСС сам водит машину? В ответ белозубая улыбка на все тридцать два.
- Чего с прокуратурой связался, пугаешь, понима ешь, обывателя?
Оторвал правую руку от баранки, открыл дверку «бардачка».
- Бери свою оправдательную бумагу.
Откинул набок белокурый чуб, придавил газ, лицом построжел, все внимание на дорогу. Валерий Антонович, не читая, аккуратно сложил стандартный лист, спрятал во внутренний карман пиджака.
- Узнаю Губкина, не читая - в карман. Ты это брось! - неожиданно рассердился.
- А сам? - уколол Валерий Антонович.
Они засмеялись и вдруг остро ощутили несуразность возбужденного уголовного дела. Валерий Антонович успокоил - там тоже не все крючкотворы-крутовы. Есть Параграфов Николай Николаевич - милейший человек. Рассказал о хождениях в обком. Все образуется - в понедельник у него встреча с прокурором.
Краткий рассказ о злоключениях, связанных с делом, кажется, напрочь вытравил не только веселость Варламова, но и самую предрасположенность к ней. У здания облисполкома упал лицом на баранку, а когда поднял совсем другое лицо, не молочно-белое, а серое, почти землистое: это хорошо, что Валерий Антонович в писатели пошел, с таким запасом доброжелательности еще спиться можно, а в целом пусть побережется - как бы самому не отправиться на лечение вместо Крутова. Опять уронил голову на баранку и, словно убаюкивая боль, закачался из стороны в сторону, как ушибленный.
- Амеба, какая амеба! «Мы не можем защищать своих мерзавцев». Это все. Понимает ли Валерий, что пока не поздно, надо искать поддержку в Москве?
Сейчас он пойдет в тридцать третий кабинет, там сидит заместитель начальника по делам строительства и архитектуры некто Александр Иванович Иванов, и возьмет у него точно такое же письмо, какое написал он, Варламов.
Валерий Антонович попытался шутить: почему некто? Бывший завотделом рабочей и сельской молодежи обкома комсомола, отличный парень, по ходатайству Вотько устраивал Валерия собкором на ставку мастера.
«Все же у Варламова что-то с сердцем», - подумал Валерий Антонович.
Поднялся с баранки, сел вполоборота, а взгляд тяжелый и отдаленный, будто у человека, внезапно настигнутого хворью, - он и сейчас отличный парень. Но если Валерий выложит перед ним позицию Суворова, то не то что письма, разъясняющего его трудоустройство, не получит, Иванов может вообще не припомнить, что когда-либо что-то знал на эту тему. Сашка не только отличный, он заразительно отличный, - счастье, что Валерий в писатели пошел, а то бы... Кстати, над чем трудишься? Валерий Антонович ответил, что повесть будет называться «Зеленый луч». Варламов коротко усмехнулся и утвердительно качнул головой: мол, так он и думал. Валерий Антонович рассердился, выскочил из машины - не надо ждать его, он не нуждается в советах. Варламов ничего не сказал, щелкнул зажиганием, машина взревела и, кажется, с места прыгнула, точно зверь.
Валерий Антонович некоторое время посидел на лавочке в сквере. Что происходит? Два года работали вместе, ни разу не ссорились - и вот, пожалуйста. Варламов всегда относился к нему покровительственно, но материалы не трогал. Сколько раз, бывало, под очерк всю полосу отдавал. И никогда не правил, так, сократит если, и то - больше по техническим причинам, чтоб получше газета смотрелась. И вот совершенно непонятная вздорная ссора по вине Валерия Антоновича - что происходит? Будто сглазили его, только всякий пустой шум и ссоры вокруг. А ведь Варламов лучше его разбирается в людях и по работе был теснее связан с Ивановым и с тем же Суворовым. Нехорошо вышло, и не могло выйти хорошо, потому что чего-то не допонимает он, Валерий Антонович. Рыба гниет с головы. Неужто Иванов - рыба с гнильцой? Не верит он, не верит, потому и поссорился. В тридцать третий кабинет шел не за письмом, разъясняющим трудоустройство, а словно на какой-то высший суд.
Суда не получилось. Вошел за фанерные перегородки, которыми был поделен в прошлом актовый зал (от трехметровой фанерной стенки до потолка требовалось еще стенки две), навстречу Иванов - заходи, заходи. Пожал руку - минуту назад разговаривал с Варламовым. Приложил палец к губам - у них стены слышат. Постучал по перегородке - Борис Степанович, тут товарищ не верит, что стены слышат. За перегородкой хохотнули - сапожник цыплят по осени считает, а строитель без сапог. Валерий Антонович улыбнулся: красноречивая иллюстрация.
Иванов, длинный, пружинистый, с черными волнистыми волосами и ресницами, красиво загнутыми, как у девушки, кивнул на стул, резко пододвинул телефон - сейчас позвонит Двойнову, инструктору обкома партии, тогда они вместе устраивали Валерия Антоновича.
Для чего ему понадобился Двойнов - было неясно, но после разговора с Варламовым, закончившегося ссорой, Валерий Антонович решил ни во что не вмешиваться. В какой-то миг шевельнулась обида: сам Иванов был главным трудоустроителем - «перо важнее топора», а теперь будет консультироваться, согласовывать - что? Впрочем, Валерий Антонович под впечатлением оценки Варламова. Плохая оценка - точно мина замедленного действия, то ли взорвется, то ли нет, а все одно исподволь оказывает разрушающее действие.
Валерий Антонович сел на указанный стул - сейчас раз и навсегда составит свое мнение об Иванове.
Двойное седьмого улетел по командировке в Москву, а оттуда - в отпуск, в Трускавец, у него путевка с десятого мая.
Не отрывая трубку, надавил на рычажок, голубые глаза затуманились - надо же какой невезучий!
Валерий Антонович предложил позвонить Вотько - им так и так встречаться, у него книжка - на прочтение давал, заодно договорятся и о письме в прокуратуру.
Иванов обрадовался, ударил указательным пальцем по длинному одутловатому носу - однако, тылы, а еще жалуется, что невезучий. Валерий Антонович удивился (он полагал, что невезучим Иванов считает себя), но промолчал. Ответила секретарь-машинистка. Товарищ Вотько выехал на объекты, после обеда у него совещание в главке. Иванов положил трубку: о совещании знает. Встал из-за стола, над книжным шкафом высилась гора чертежной бумаги, выдернул рулончик миллиметровки - Борис Степанович, ловите площадку хлебзавода. Кинул поверх фанерной стенки - вот так надо преодолевать межведомственные перегородки. Когда сверху на голову, тут уж никакой бюрократии. Слышно было, как за перегородкой рулончик шлепнулся на стол, и Борис Степанович хохотнул: думаете, они не знают? Иванов запрокинул голову - знают лучше нашего, но палец о палец не ударят, у них метода: не трогай ничего, пока само не отпадет. Да и не надо трогать, только пусть знают, что и другие знают. Последние слова произнес мягко, словно там, на потолке, слышали его и он загодя уведомлял, чтобы не беспокоились.
Теперь о деле, раз тылы обеспечены - он ничего не имеет против. Вновь постучал по носу: стало быть, Анатолий Игоревич уже одного следователя отстранил? Валерий Антонович не успел ответить, Иванов попросил письмо Варламова, как бы подчеркнув, что в ответе не нуждается, он ему известен - вычислил. В дальнейшем был немногословен, говорил в нос и как бы себе под мышку, - Валерий Антонович рядом и то слышал с трудом, голос словно оседал под полами расстегнутого и как будто слегка великоватого пиджака.
Корреспондент есть корреспондент. Он не будет, подобно Варламову, на обеих страницах - длинно, ему хватит полстраницы. Письмо написал быстро и сжато, самую суть: тогда-то и тогда-то он действительно трудоустраивал Губкина Валерия Антоновича, с такой-то целью и в соответствии с такими-то решениями обкомов партии и комсомола - подпись. Странно, а что же газета? Валерий Антонович объяснил, что с тех пор второй редактор сменился - не обращался. Иванов возразил: коллектив-то прежний. Валерий Антонович напомнил, что к трудоустройству коллектив никакого отношения не имел. Листок по учету кадров сдавал не в газету, а в обком ВЛКСМ, если помнит - ему. Иванов кивнул, но глаза опять затуманились, попросил Валерия Антоновича подождать - он сейчас. Захватив письма, вышел из кабинета.
Не было минут двадцать, а может, больше. Валерий Антонович забеспокоился: вернется ли? Перехватили где-нибудь на лестнице, у строителей всегда все горит.
Вернулся с кипой бумаг - заждался, а он, кажется, сделал полезное дело. Положил стопочку слегка влажных, будто привядших листков - отэренные письма, ксерокопии, в трех экземплярах. Один экземпляр своего письма на память возьмет, а остальные пусть Валерий Антонович забирает, мало ли что - пригодятся. На что они могли пригодиться, Валерий Антонович не представлял, но, на всякий случай, поблагодарил за работу, тем более что Иванов как будто гордился содеянным: тылы - это, конечно, но у береженого - бог - сам не плошай. Улыбнулись друг другу: Иванов самодовольно, Валерий Антонович с изумлением - какие странные поговорки за фанерными перегородками.
По дороге домой зашел в кассу Аэрофлота, поменял билет на двадцатое. Позвонил Варламову. Начал с извинений, но он перебил - взял?
У береженого - бог - сам не плошай.
Варламов засмеялся: с кем поведешься - долг платежом красен. Посоветовал ксерокопии хорошенько припрятать, они... Что они? Телефон закапризничал. Знакомые короткие гудки. Трижды набирал телефон, трижды длинные гудки срывались на короткие.
Дозвонился Варламов. Валерий Антонович сгоряча обрушился на телефон - умный какой-то, в кавычках, это просто наглость. Аппарат снова обиделся - запикал, но голос не исчез, знакомо прорывался, как бы прокаливаемый гудками. Варламов сказал всего два слова - «взять в Москву». Дальше разговор смахивал на головомойку на летучке.
Никаких оценок. Никогда. Кто Валерию Антоновичу дал право судить о том, в чем он не компетентен?!
Валерий Антонович рассердился, они бы опять повздорили, но разговор прервался. То ли аппарат выручил, то ли бывший редактор сам бросил трубку. Валерий Антонович перезванивать не стал, не хотелось ссориться - не компетентен! Кому-то можно давать оценки, а кому-то - нет. Тогда - как жить?
Валерий Антонович открыл глаза. Желтизна на потолке создавала иллюзию, что водоэмульсионная краска за этот месяц тоже износилась, как бы за несколько лет. Год назад хотели сделать ремонт, а потом, в связи с учебой, отменили. Рассчитывали, что теперь как члену Союза писателей СССР расширят площадь, дадут трехкомнатную. Все отпало. Вчера Хмелькин заявил, что из прокуратуры пришло представление: пусть готовится, что его исключат из партии, из Союза писателей и он будет либо выплачивать десять тысяч пятьсот рублей, либо сядет в тюрьму. Опозорил писательскую организацию - пусть не ходит в Союз, они сами, когда надо, вызовут.
Кто дал право судить? Жизнь, жизнь дала. И не так-то легко это - судить. Быть некомпетентным проще - некий дядя за тебя все обдумает и преподнесет на блюдечке с голубой каемочкой. А если не преподнесет? А если, как цапля лягушек, переглотает некомпетентных? Понимать, что ты - завтрак, надеяться на милость желудка? Тише, даже шепотом нельзя - это не в нашей компетенции!..
Валерий Антонович впал в полудремотное забытье. Взору открылся огромный пруд, поросший желтым тростником. Пробежал ветер. Голубоватая рябь заискрилась на зеркале пруда, и он услышал скрипучий, как ржавая дверь, голос - вот он, тростник колеблющийся.
Валерий Антонович тянет сеть, ему помогает Крутое. На берегу Параграфов и еще кто-то: седой, сухопарый, со скрипучим, заживо перемалывающим все звуки голосом - улов здесь всегда хорош, ваше дело, Параграфов, подкидывать хворост в костерок и намасливать сковородку. Он делает ударение на втором слоге, но Параграфов не поправляет - счастлив тем, что сухопарый обращается именно к нему.
- Сюда смотри, - требует Кругов, и они вываливают в лодку полную сеть карасей. - Выбирай золотых, - командует Крутое. - Тех, что не трепещут. - Он бросает их Параграфову, и тот услужливо подносит сухопарому. Потом радостно сообщает, что золотые караси весьма и весьма весело прыгают на сковородке.
Валерий Антонович вздрагивает: говорят, что рыба снится к болезни. Может, это болезнь - быть не таким, как все? Во всяком случае, от того, прежнего, Губкина он отличается и этим.
До середины мая дни как бы чередовались. То влетит беда, как черная птица. То вдруг солнечные лучи враз распахнут все окна. В воскресенье словно чувствовал - в последний раз счастье. Необъяснимая сентиментальность - медовые лилии, красно-пестрые попугаи. В одной руке - кружка с горячим чаем, в другой - ученический дневник. Татьяна выговаривает: воспитатель, надо начинать с себя. Аленка крепится, старается сохранять серьезность, но когда он удивленно восклицает - «тетерка», что означает - «пятерка», она весело смеется, и красно-пестрые попугаи, вися вниз головой и раскачиваясь, повторяют - «тетерка». Он, не торопясь, отхлебывает чай, внимательно изучает расписание и вновь натыкается на медовую лилию - тетерка.
В понедельник Параграфов не вызывал в прокуратуру. Валерий Антонович с утра засел за стол - обдумывал повесть. Пусть Николай Николаевич выясняет, а он тоже время терять не будет - до семнадцати ноль-ноль, до встречи с прокурором, можно многое успеть.
Не успел ничего.
Только настроился - звонок. Попросил Аленку открыть, думал, соседи, - нет, крупная, полноватая женщина, лет тридцати пяти, в строгом стального цвета костюме. Следом за нею - капитан милиции: тонкий, небольшого роста, виновато улыбающийся, с дипломатом в руке. За женщиной вначале не увидел его.
В комнату заглянула Аленка, в глазах недоумение: «Папа, милиция!» Валерий Антонович встревожился, но виду не подал - пусть Аленка занимается своими школьными делами. Вышел в прихожую, все еще надеясь, что произошла какая-то ошибка, глянул на строгую даму, на виновато улыбающегося капитана, нет, никакой ошибки, пришли по адресу. Пригласил в комнату, убрал со стула книги - садитесь. Женщина села, а капитан отказался - стоял в дверях в комнату. Валерий Антонович сел - пожалуйста, он весь внимание. Женщина достала из бокового карманчика пиджака удостоверение - она майор милиции Октябрьского района Новожилова, с нею сотрудник - капитан Кутько.
Валерий Антонович посмотрел удостоверение, вернул. Он только сделал вид, что посмотрел, на самом деле фамилия смазалась, даже фотокарточку не рассмотрел. Вопрос - что это значит, зачем? Словно заготовку на наковальне, сердце отбивало тяжелым молотом. После каждого удара заготовка подскакивала - значит, зачем; зачем, значит.
Валерий Антонович поставил локти на стол, обхватил голову. Ему казалось, что сейчас произойдет что-то такое, отчего сосуды на висках лопнут, - да-да, он слушает?
Майор милиции сообщила, что они здесь по поручению прокуратуры, что в общем-то ничего страшного, не стоит волноваться. Пришли составить опись имущества и надеются на понимание, потому что они - на службе. Грудной голос звучал мягко, в нем сквозило сочувствие.
Валерий Антонович внезапно успокоился, отнял руки - пожалуйста, описывайте. Оказалось, что надо соблюсти ряд формальностей - пригласить жену, квартиросъемщик - она, и двух понятых, можно соседей.
Он подошел к телефону, позвонил жене. Татьяна сразу все поняла - сейчас приедет. Валерий Антонович спросил капитана, теперь стоявшего в прихожей, возле телефона: можно понятыми кого-нибудь другого, не соседей, им здесь жить? Капитан посмотрел на начальницу, она сказала, что можно кого угодно - значения не имеет. Валерий Антонович позвонил в Союз писателей, трубку подняла бухгалтер, пообещала, что придут вместе с поэтом Морозовым.
Ждали недолго - минут десять. Бухгалтер, в легком белом плаще; Морозов, в синем пиджаке и серой ворсистой кепке. Вошли, рядком сели на диван-кровать - что от них требуется, они готовы.
С появлением знакомых лиц Валерий Антонович приободрился, но улыбка получалась вымученной - что происходит, он ничего не понимает.
Капитан присел, положил «дипломат» на колено - маленький черный чемоданчик. Раньше Валерия Антоновича всегда забавляли милиционеры с «дипломатами» - что носят? Сейчас предстояло узнать - щелкнули замки, на дне три листика. Вынул, передал начальнице. Все - пустой чемоданчик. Щелкнул замками, остался стоять - милиционер с «дипломатом».
Морозов внимательно выслушал женщину в строгом стальном костюме, предложил, не теряя времени, приступить к описи. Начали с самодельного стола - бог его знает, сколько он стоит, самодельный. Морозов заявил, что это ничего - сто рублей. Сотрудники милиции удивленно переглянулись, а он заговорщически подмигнул Валерию Антоновичу, мол, не робей, сейчас насчитаем.
Пришла Татьяна, и сразу шум до потолка, набросилась на капитана милиции, потом на Морозова и бухгалтершу - ишь, расселись на постели, а ну-ка уматывайте. Выдернула из-под них покрывало и в слезы (в горячке, как говорится, своих не узнала). Выбежала из комнаты, Валерий Антонович молча встал, пошел успокаивать: плюнь на все, не обращай внимания. А сам, как увидел дочь (забилась в угол, между шифоньером и кроватью, - до школы всегда там пряталась со своими куклами), поперхнулся подкатившим к горлу комком - господи, что это? Постоял, глядя на Татьяну (не лучше дочери, сидела на полу, напротив раскрытого шифоньера), - уткнулась лицом в ладони. Подняла красное в пятнах заплаканное лицо и шепотом: «Те, финские сапожки, что привез, еще не описали?»
Поднял с полу, успокоил: белье и обувь не описывают - мебель и еще книги, наверное. Зря сказал про книги, словно наэлектризовал ее, опять бросилась в переднюю комнату, и опять шум - в обком шагайте, описывайте тех, кто посылал на Коксохим. Подбежала к телефону, набрала обком: Анатолий Игоревич, с вами говорит жена писателя Губкина.
Выползла из угла Аленка - она такою маму никогда не видела.
Валерий Антонович погладил дочь: ничего, ничего, мама немножко не в себе.
Татьяну, и в самом деле, несло без тормозов. Голос звенел, будто разговаривала не с секретарем обкома, а сама - секретарь.
Почему обком остался в стороне? По призыву обкома муж пошел собкором, а теперь впечатление, что об этом никто ничего не знал, - где справедливость? Может, с благословения обкома скоро всех писателей посадят на скамью подсудимых? Они все прошли если не через ставку мастера, то ставку пожарника. Нашли козла отпущения, сложили грехи на одного и иди гуляй в пустыню - гуманно, очень гуманно!
Нет, Татьяна определенно катила без тормозов, не сбавляя на поворотах. Валерий Антонович ждал, что телефон, по обыкновению, либо сам разъединится, либо секретарь положит трубку. Ни того, ни другого не произошло, Татьяна разговаривала минут пятнадцать. Все сидели, словно воды в рот набрав: на проводе секретарь обкома - невероятно. Валерию самому не верилось. И все-таки Анатолий Игоревич выслушал все обиды и претензии - реакция на письмо на имя первого, ничем другим этого не объяснить.
После разговора с секретарем Морозов приуныл, не осмелился набавлять на мебель. Единственный раз, когда зашел разговор о сборном стеллаже (его Валерий купил три года назад у Марка Эмильевича Шибченко за двести рублей), вскочил: он не он будет, если уступит меньше, чем за четыреста. Майор посмотрела на него как на пустое место, поставила в ведомости - 200. Морозов махнул рукой - делайте что хотите.
Книги описали не все - Горького, Льва Толстого, Достоевского, Конецкого и Валентина Пикуля. Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василя Быкова и Пушкина описывать не стали. Вместе с телевизором шестьдесят седьмого года, секретером, диван-кроватью и холодильником «Саратов» наскребли тысячу четыре рубля. Майор попросила расписаться Валерия Антоновича и понятых. Один экземпляр описи оставила, предупредив, что описанную мебель до суда продавать воспрещается. Валерий ответил, что напрасны беспокойства - эту рухлядь никто не возьмет. Майор улыбнулась: товарищ Морозов утверждает, что этой мебели цены нет. Свысока улыбнулась - она обязана предупредить, а то ведь могут найтись знатоки, заплатят за стеллаж четыреста, и не устоите. Передала листки с описью капитану, он положил их на дно «дипломата», щелкнул замками - они пошли. Морозов маленько задержался, упрекнул, где такой стеллаж он купит за двести, мебель вздорожала вдвое. Надел кепку - до свидания, чувствовалось, что побаивается оставаться в одной квартире с Татьяной. Припоминая подробности, Валерий Антонович усмехнулся: Аленка права, никогда такою он не видел Татьяну. Виною сапожки, сердце трепыхнулось, пролилось сладостным чувством - поневоле будешь кусать и плакать. Меняются преступники: вместо финских ножей - финские сапожки. Это хорошо, что увидел ее именно такою. Точно на необитаемом острове втроем. Сплетни, наветы - накипь, а они обнялись и не разнять.
В тот день словно нарочно пропускали его через мясорубку. Может, и так: чтоб попокладистей был на встрече с прокурором, чтоб попытался выскочить из круга. Не выскочил, не принял указанного пути.
В семнадцать пятнадцать пригласили к прокурору. Двери в кабинет двойные, с широким пространством между ними. Первая дверь по инерции захлопнулась, а вторую Валерий Антонович не успел открыть. Растерялся, щупает по дерматину, ищет бронзовую булюмбушку. Глупейшее положение - застрял между дверями. И кто только напопридумал - где-то фанерные стенки, а где-то вот такие темные ловушки - пока пройдешь - дураком станешь.
Отчаявшись отыскать булюмбушку, толкнул плечом в мягкую обивку, дверь настежь распахнулась и, сыграв назад, едва обратно не захлопнулась перед ним. Вскочил в кабинет, подобно тому, как когда-то Кротов в его комнату. Спиной опасливо придержал дверь - здравствуйте! Просит прощения, между дверями как в темном ящике и вдобавок холодок - испугался, не рассчитал.
Прокурор Бардадынов сидел за огромным Т-образным столом. Вдоль стен, у самых окон, плотные ряды стульев. Т-образный стол, ряды стульев - не удивили. У всякого маломальского начальника Т-образный стол и ряды стульев. Удивила полировка торцовой стены, на фоне которой в белоснежной сорочке восседал Бардадынов, - почти зеркальная. Окна кабинета, отчетливо отражаясь в ней, создавали иллюзию накатывающегося или подпирающего локомотива. Кивнул Валерию Антоновичу - проходите, садитесь.
Валерий Антонович прошел вглубь кабинета, но сел не к столу, а у правой стены. У прокурора - слева. Внимательный изучающий взгляд, по продолжительности несколько бесцеремонный, заставил оглянуться на дверь и вновь попросить прощения.
В кабинете прокурора он согласен на двойные двери, но зачем двойные двери директору рыбоводной станции? Во-первых, какие тайны - сколько мальков запустили в пруд, сколько сеголеток пошло в зиму? Во-вторых, двери за счет площади кабинета. Причем выкрашенные суриком, так что выступ (для наглядности Валерий Антонович указал на выпирающий из стены ящик) воспринимается точь-в-точь как на попа поставленный гроб. Сидишь в кабинете, вдруг - на тебе, «гроб» распахивается, входит кто-нибудь, если в белом, невольно страх схватывает. А если из кабинета, то вроде как на тот свет.
Валерий Антонович осекся, выступ из темно-вишневого дерева и здесь смахивал на какой-то двуспальный гроб - две бронзовые булюмбушки на створках, точно пуговки деревянного костюма.
Он опустил глаза и сразу вскинул в упор на прокурора - еще раз простите, не о том ведет речь.
Бардадынов - сухопарый мужчина: седой волос так отчетливо оттеняет бурую со впалыми складками на щеках кожу, что кажется искусственным, синтетическим. Лоб с косичкой посередине - стилизованное сердце, знак черви. Концы густых черных бровей (опять же словно искусственных) загибаются не вниз, а по-мефистофельски вверх. Нос кажется не носом, а щитком шелома. Губы узкие, уголками вниз. Глаза маленькие, синие и еще как будто вогнутые, не смотрят, а как бы втягивают.
Почему-то вспомнилась тюремная лирика, воспевающая молодого ухаря, которого полюбила дочь прокурора и которого суд безжалостно приговаривает. Сердце дочери разбито - ухарь отмщен.
Холодный скрипучий бас вернул к действительности. Бардадынов улыбнулся.
Да, действительно Губкин говорит не о том. Поддернув рукава белой сорочки, вынул из стола стопочку широких, как простыни, мелко исписанных листов и стал листать их. Он высоко поднимал и отдергивал руку, словно обжигал пальцы. Шевельнулась догадка - не может быть, письмо адресовано «лично».
Словно прочитав сомнение, пододвинул стопочку к краю стола, мол, вглядись, он не делает тайны.
Этого не может быть, это, наконец, просто глупо! Что ж, пусть убедятся - у него одна правда: и для прокуратуры, и для обкома.
Бардадынов усмехнулся: упрямствовать не приходится.
В чем упрямствовать? Валерий Антонович не позволит разговаривать с собою свысока. Он почувствовал, что сердце поднялось и, словно задохнувшись, скатилось вниз. Еще ничего нет, а он уже в расстройстве - воображение, И наоборот - горе, беда, страх, а он в горних высях, будто главная цель - сберечь чувства для какой-то другой правды, у которой эта, настоящая, только вестник, только мальчик на побегушках.
- В письме на имя первого гражданин Губкин пишет (гражданин Губкин, - мысленно повторил Валерий Антонович, стараясь сгладить режущее чувство: не товарищ - гражданин): «Сравнивая свою работу с работой завода, спрашивает: кто возместит убытки семье и государству? Серьезный вопрос».
Перекинул последнюю страницу и пристукнул по стопочке - он отвечает: Крутов отстранен от дела, у него слишком много фантазии, не успевает. Теперь об убытках - надо гражданину Губкину возместить десять тысяч пятьсот. Как это - так нельзя?
Брови удивленно взмыли, полукружия морщин, повторяя их, разбежались по лбу, будто волны. У него есть сведения, что сумма - реальная.
Валерий Антонович подивился своему спокойствию - сведения, что писательская организация «не все знает по этому делу»? Может, ему скажут, наконец, какие обвинения, кроме ставки собкора, вменяются ему в вину?
Прокурор улыбнулся: нет-нет, ничего, кроме зарплаты. Он предлагал Крутову, и сейчас не против, чтобы дело Валерия Антоновича отделили от дела Лейбельзона, но у сотрудников иное мнение. Он хочет дать совет Губкину: не доводить дело до суда - выплатить.
Денег нет?! Будут, достаточно перечислить три рубля, и они сразу прекратят расследование.
Валерий Антонович неестественно улыбнулся: все что могла - прокуратура сделала, сегодня утром описали, имущество.
Прокуратура действует согласно закону, а перед ним все равны.
Валерий Антонович усомнился - он никогда не скрывал, что, работая собкором, получал ставку мастера. Если это подсудное дело - почему, зачисленный в бригаду монтажником, выполнял работу плотника-бетонщика, стропаля и т. д. И ничего? Главное - полезная работа. Или труд собкора менее значителен, чем труд мастера? А потом, что это за три рубля? Он не видит разницы: десять тысяч пятьсот или три - не расхищал он государственных средств.
Бардадынов поддернул рукава и развел руками - данные по возбуждению дела пришли из областного ревизионного управления, что же, наказать комиссию за вскрытые финансовые нарушения?
- А как быть с футболистами, хоккеистами? - спросил Валерий Антонович.
Бардадынов построжел - он не советует судить о том, в чем некомпетентен.
Валерий Антонович попросил разрешения съездить на Коксохим - он возьмет оправдательные письма в тех коллективах, в каких состоял на ставке. Ему посоветовал Анатолий Игоревич Суворов.
На лице прокурора проявилось что-то наподобие обиды - уголки губ удлинились, повисли.
Ни в коем случае. Ему и так приходится сдерживать, если завтра пойдет представление по инстанциям - Губкина непременно исключат.
- Откуда исключат?
Бардадынов всмыкнул «мда-а», подобное «мда-а» Валерий Антонович уже слышал из уст Крутова.
- Отовсюду. Это ведь все разговоры, что Губкин работал собкором газеты и так далее, надо иметь подтверждение.
Прокурор прикрыл глаза, словно припоминал - какое подтверждение, словно только что не листал письма на имя первого, в котором Валерий Антонович изложил все, что касается Коксохима.
- Есть только один путь, вот вам двадцать пять рублей - это конфиденциально, надеюсь, не будете ссылаться на Бардадынова, отнесите в банк, и мы сейчас же закроем следствие по вашему делу. Имейте в виду, что наши суды не выносят оправдательных приговоров.
Он положил двадцатипятирублевку на письмо и вместе с письмом пододвинул к Валерию Антоновичу. Взгляд словно обволакивал и успокаивал - добрейший человек.
Валерий Антонович вдруг почувствовал усталость, какую-то непреодолимую - повернуться и то сил не было: спасибо, он не пойдет в банк.
Прокурор усмехнулся, спрятал двадцатипятирублевку вместе с письмом - свою судьбу гражданин Губкин выбрал сам. И еще, у Крутова есть такое же право требовать медицинского освидетельствования подследственного - не тот путь избрал Губкин, не тот.
Валерий Антонович, с трудом пересиливая внутреннюю скованность, достал ходатайство - просит прекратить дело, так как за всю свою жизнь копейки чужой не взял. Приложил письма: корреспондента ТАСС Варламова и заместителя начальника по делам строительства и архитектуры облисполкома Иванова.
Прокурор внимательно прочитал ходатайство и письма, вернул - детский лепет.
Валерий Антонович возмутился: он требует, чтобы эти документы были подшиты к делу. У него сохранились публикации в газете за подписью собкора, удостоверение, похвальные грамоты за хорошую работу. Почему это не интересует прокуратуру, почему выискиваются только какие-то теневые стороны?
Бардадынов изумленно приподнял брови, знакомые волны морщин разбежались по лбу - не надо повышать голоса и забывать, где находитесь. Повернулся, включил селектор - просит Параграфова и Веряшкина зайти по делу Губкина. Отпустил клавиш селектора, опять вынул из стола письмо на имя первого.
Зам. прокурора Веряшкин и Параграфов вошли друг за другом - долговязый Веряшкин в прокурорском кителе и Параграфов в обычном темно-синем костюме с папкою под мышкой. За длинными, словно отмеривающими, шагами зам. прокурора следователь семенил, напоминая тянущийся клубок. Веряшкин чуть влево - и сейчас же Параграфов. Один сел у стены - и тотчас другой, только у прокурорского Т-образного стола. Синхронно, будто тренировались, - ни к чему подумал Валерий Антонович и, перехватив напряженный взгляд Бардадынова, напрягся, словно вошли не сотрудники, а суд.
- Губкин Валерий Антонович (прокурор протянул руку во всю длину, положил на стол) ходатайствует о приобщении к делу писем, удостоверения собкора молодежной газеты и данного ходатайства с просьбами и протестом - считает сумму десять тысяч пятьсот дутой, а подписку о невыезде и опись имущества незаконными.
Валерий Антонович вложил в руку Бардадынова письма и ходатайство - удостоверение, вырезки из газет и похвальные грамоты передаст позже.
Прокурор еще раз бегло просмотрел письма как малозначимые, усмехнулся, передал Параграфову. Следователь переглянулся с Веряшкиным (взгляд у того был какой-то быстрый, прыгающий) - зачем похвальные грамоты и вообще?!
- Пусть суду передает, а нам зачем, - с ходу поддержал зам. прокурора.
Привстал, взглядом проскакал поверх голов, словно в кабинете помимо них было полным-полно народу и он выискивал взглядом кого-то отсутствующего, кому как раз и адресовались его слова. Не нашел - все внимание на прокурора.
Бардадынов наклонил голову, будто прилег на левое плечо, гладкий волос просыпался, свис, точно крыло птицы, - он советовал гражданину Губкину начать выплачивать - но. Вот именно, глухая непреодолимая стена, мысленно согласился Валерий Антонович, хоть три рубля, хоть три копейки, хоть десять тысяч пятьсот.
Параграфов прочел письма, передал Веряшкину. Валерий Антонович почувствовал что-то вроде надежды - сейчас Николай Николаевич скажет прокурору: письма меняют дело, он ничего не знал, а стало быть, следствие надо прекратить. Сердце тотчас отозвалось, взмыло ввысь - ничего, он, Валерий Антонович, прощает. От ошибок никто не застрахован. Отец с детства внушал: никогда не задумывай плохого, плохое само получается.
Параграфов повел себя совсем не так, как представлялось. От прежнего Николая Николаевича, который все эти дни казался милейшим и стеснительным, как девушка, как-то враз не осталось ничего. Перевоплощение доктора Джекила в мистера Хайда, к тому же костюм доктора нисколько не великоват, а абсолютно впору мистеру Хайду. И голос тот же, проскальзывают плаксивые нотки - Валерий Антонович обидел: как он мог не то что там требовать приобщения подобных писем, а вообще показывать их. У Николая Николаевича есть ответ из газеты - да, Губкин какое-то время был корреспондентом, но, исходя из того, что зарплаты в редакции не получал, был нештатным сотрудником. А нештатный есть нештатный, редакция за него ответственности не несет.
Николай Николаевич покраснел, взглянул на зама, потом на прокурора, положил, точнее, бросил ответ редакции в папку. На Валерия Антоновича не посмотрел, не удостоил - что смотреть, пришел с какими-то письмами, нет бы пойти в банк, отдать три рубля, и катись на все четыре стороны.
Бардадынов, словно опасаясь, что обида Параграфова, направленная против Валерия Антоновича, может рикошетом задеть его, резко нагнул голову - у него возражений нет, но: нельзя ли отделить дело Губкина от дела Лейбельзона? Скрипучесть баса внезапно утратилась, прокурор предстал как бы в роли просителя, который хорошо понимает, что просит невозможное, только напрасно раздражает.
И Параграфов раздражился. Еще более покраснел, вокруг глаз образовались белые круги - он не хочет из-за кого-то звездочку терять. Дернулся. Похлопал себя по плечу, как бы на ощупь сверил наличие звездочек. Плаксивость стала еще заметнее, будто одной звездочки уже не досчитался.
Бардадынов, усмешливо и в то же время словно ища защиты, посмотрел на своего заместителя, потом на Валерия Антоновича, мол, по доброте душевной вступился, превысил права, теперь как бы Параграфов не принял ответных мер, после которых и Губкину, и ему, прокурору, очень даже не поздоровится. Ладно-ладно, он забирает свои слова назад. Не судите его строго, он тоже человек, поддался минутной слабости, увидел в уголовнике писателя, воспрещено это, но и его поймите - так хочется видеть в преступнике нормального честного человека.
Доктор Джекил - мистер Хайд. Метаморфозы. Но зачем этот маскарад? Ему не верят, или здесь что-то другое, что Валерий Антонович никогда не поймет - не дано? Он требует приобщения к делу всех свидетельств, удостоверяющих, что он работал собкором и работа пером не менее значима, чем работа мастера, футболиста, хоккеиста и так далее.
Зам. прокурора и Параграфов как по команде взглянули на Бардадынова, он кивнул - приобщат.
Параграфов взял письма, приоткрыл папку и так брезгливо опустил их, словно это были не письма, а бог знает что.
Еще Валерий Антонович настаивает, чтобы его отпустили на учебу, - он все изложил на имя первого. Неестественно улыбнулся: раз уж письмо у них - пусть следователь познакомится. Может, к письму на имя первого отнесется с большим уважением.
Вмешался Бардадынов - они изучат материалы, пусть Губкин не беспокоится.
Валерий Антонович, сам не зная почему, сказал: беспокоиться нечего, со всех документов сняты ксерокопии. Это было какое-то гениальное прозрение - положил на стол ксерокопию письма Варламова.
Прокурор взглянул и сейчас же с не меньшим пренебрежением, чем Параграфов, отвернулся от письма. Зам. прокурора и следователь потупились - их словно не было в кабинете. Валерий Антонович спрятал ксерокопию. Бардадынов как-то по-новому, более внимательно, оглядел его, во взгляде сквозила плохо скрываемая враждебность, точно вдруг обнаружилось, что Губкин хотя и Губкин, но вовсе не тот, за которого себя выдавал. Кивнул сотрудникам - они свободны. Разом встали, Параграфов покатился впереди, а Веряшкин, точно живая сажень, следом. Открылась черная пустота двуспального ящика и захлопнулась. Поднял и Валерия Антоновича - тоже может идти, дело у него запутанное, очевидно, потребует намного больше времени, чем предполагалось. Выходя, Валерий Антонович оставил первую дверь открытой - опасался застрять. Оглянулся: долгий, словно втягивающий взгляд Бардадынова и отчетливое отражение окон на полированной стене создали иллюзию надвигающегося локомотива. Рванул дверь и опять не рассчитал силы, но извиняться не стал - ему здесь не верят, без бумажки - он букашка.
Наверх
|
|
|
|
библиография
