| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
Зазвонил телефон, громко, настойчиво, словно на пожар, словно колокола громкого боя на горящем судне.
Валерий Антонович вскочил, в носках выбежал в прихожую - он слушает. «Ответьте Москве». И сразу заботливый голос Раисы Акимовны, заведующей учебной частью Высших литературных курсов, которую они называют Мамой.
- Валера, почему молчишь?
Одинокая мягкая женщина пенсионного возраста, Раиса Акимовна точно мать-журавушка над птенцами.
Витя Астафьев, тот никаких портфелей не признавал. Стопки книг: под мышкой, за пазухой. Весь в книгах, все читает, читает: и на лекциях, и в столовой, и на ходу - идет по тротуару, а нос в книге.
Володя Солоухин (вздохнет, мыслями уже с Володей) - Раей ее называл. Напустится на него, а он: у меня лишний билет в кино. Разулыбается, довольная, - он и сейчас, где выступление - обязательно приносит несколько пригласительных.
Ничего такого особенного нет в словах Раисы Акимовны, а сердце ответно затрепещет: и ты всюду, где только можно и нельзя, читаешь. И пригласительные билеты приносить будешь. Погодите, Раиса Акимовна, дайте срок, только бы случай не подсек.
Тебя, Губкин, случай не минет, уж больно ты мастер цветы подносить - Зеленый луч...
Валерий Антонович, блаженно улыбаясь, закрыл глаза: неужто где-то есть иная жизнь?! Не верится, а сердце прыгает - жил-был, жил-был. Вот откуда произошло начало большинства русских сказок.
- Валера, почему молчишь? - Он слушает! - А знаешь, что сессия началась, и мы вынуждены... Ты когда приедешь, еще не поздно, почему молчишь?
Раиса Акимовна - Рахиль, ищущая своих детей. Обычно по всякому пустяку: шум, угрозы - за каждый прогул будут высчитывать по пять рублей. А тут - еще не поздно. До Москвы докатилось. Если тихо, мирно - то так же тихо и мирно отчислят.
Стараясь не выказывать лихорадочного чувства, переспросил: что вынуждены?..
Раиса Акимовна налетела на него как бы со всех сторон сразу: и нотации, и причитания, и мольбы, и упреки - все вместе и в одну точку. Валерий Антонович не опасался, что чего-то не расслышит, главное понял: тихо и мирно - не будет. Раиса Акимовна угрожала снять со стипендии, вообще отчислить с курсов, а голос выдавал - ничего этого не случится, во всяком случае, пока не появится в Москве.
- Когда приедешь, еще не поздно?
Передала трубку проректору, узнал по голосу, молодому, звонкому, - молодец, Валера, молодец.
Валерий Антонович, хотя и не понял, за что хвалят, обрадовался, засмеялся - есть где-то иная, нормальная жизнь. В последнее время с ним больше разговаривают как с тяжелобольным, - не дай бог, ничего лишнего.
- Приедешь завтра утренним рейсом - мо-ло-дец! Со стипендии снимать не будем. Какая нужна помощь? Никакой - молодец! В чем обвиняют? Работал собкором, получал ставку мастера? Молодец, еще раз мо-ло-дец!
В трубке запихало. Прервали.
Валерий Антонович, досадуя, поморщился: «Завтра утренним рейсом», проболтался, как школьник. Впрочем, Параграфов и так узнает. И все же досадно. По обкомовской броне была надежда проскочить.
Положил трубку - шестнадцать ноль-ноль, в Москве - двенадцать. Как укололо - собрание, обсуждали представление прокуратуры. С ненавистью взглянул на аппарат, словно надеялся, что и ненависть он тотчас передаст по назначению.
Произошло это двадцать первого мая. Неожиданно позвонил Иванов - его только что вызывали в прокуратуру по поводу письма. Написал слово в слово, что и прежде, благо сохранил ксерокопию. Еще узнал, что на четырнадцать ноль-ноль вызван по делу Валерия Антоновича бывший секретарь парткома Коксохима - перехватить бы его и потолковать. Валерий Антонович насторожился - о чем? Будет очная ставка - потолкуют.
Иванов рассердился: надо подготовиться, трудоустраивали-то в основном через него. Кстати, знает ли, кем в настоящее время работает бывший? Во-о - не знает. Он теперь замполит Чумышской милиции, мог бы помочь. Не стоит, определенно не стоит пренебрегать встречей - вместе бы зашли к Вотько. Что тут такого - загодя подойди и перехвати. А сидеть сложа руки - под лежачий камень стучись - и отворят.
В тринадцать тридцать подошел к прокуратуре. Чтобы не маячить у входа, сел на лавочку за плотной стеной сирени, наблюдал за выворачивающими на площадку автомобилями. Подъехал «Москвич» с «шиньоном», на будке, чуть наискосок, - «связь». Открылась дверца - собственной персоной Параграфов.
- Валерий Антонович - вы, здравствуйте!
По какому поводу здесь, он, кажется, не вызывал. • Может, Валерий Антонович ждет кого, если бывшего секретаря парткома Коксохима - напрасно, сегодня он не придет. Они встретятся в его присутствии - он сообщит, когда.
Махнул шоферу, мол, езжай, - это все испорченный телефон виноват. Усмехнулся и сейчас же покраснел, будто застыдился своей язвительной усмешки, - до свидания, он известит. Покатился в здание прокуратуры.
Валерий Антонович откинулся на спинку лавки, подставил лицо солнцу - надо быть дураком, чтобы не понять игру с телефоном. Гадость-то какая, сам себе противен. А Параграфов покраснел, застыдился, не желает походить на Крутова, у него свой метод. Но только как будто. Это как в обуви - отличаются туфли узором, застежками, даже материалом, а все одно сняты с тех же колодок.
С автомата позвонил Вотько, попал на секретаря-машинистку - занят, принять не сможет. Еще звонил - увы.
После очной ставки с замполитом Чумышской милиции точно знал: не может - не хочет.
На очной ставке бывший секретарь парткома ни словом не упомянул о звонках из обкома, будто не было их, будто только по своей личной инициативе он трудоустраивал Валерия Антоновича.
На вопрос Параграфова - предполагалось ли, что Губкин не будет работать мастером? Ответил - предполагалось, что будет работать мастером. Конечно, какое-то время придется Губкину прихватывать для литературной работы - не без этого, но в целом работать в соответствии с должностью. Проверять - не проверял, это не входило в его компетенцию, для того есть руководство организаций, в которых Губкин работал.
Валерий Антонович перебил: зачем обращаться в партком по трудоустройству мастером, или стропалем, или кем угодно, если на стройке не хватает людей по любой профессии? Это же глупо, наконец, обращаться в партком, когда повсюду пестрят объявления - на Коксохим требуются, требуются. Потому и устраивал партком, что нужно было его перо. На расширенном штабе стройки председатель облисполкома во всеуслышание говорил, что писатель Губкин делает полезное дело на Чумышской стройплощадке и ему надо всячески помогать. Иначе договора о взаимном шефстве не было бы. Почему бывший секретарь парткома не договаривает?
Отчужденно посмотрел на Валерия Антоновича - запутался писатель Губкин и других запутывает. Он отвечает за каждое слово - не было звонков из обкома по трудоустройству Губкина. Сам помогал, трудоустраивал, но был уверен, что Губкин прежде всего выполняет работу мастера, стропаля и так далее в соответствии с приказом администрации.
Председатель облисполкома действительно иногда цитировал на штабе какие-то места из статей и очерков, но как он понимает - к делу о нарушениях трудовой и финансовой дисциплины это никак не относится.
Валерий Антонович растерялся. Поражала не столько полуправда показаний бывшего секретаря, сколько убежденность, что он говорит то - что говорит. В его поведении не чувствовалось душевного разлада, который неминуемо проскальзывает, когда человек неискренен. Нет, все, что он говорил, соответствовало его пониманию чувства правды. Он был искренен.
Валерий Антонович задвинул под диван-кровать туфли (дважды споткнулся о них), ходил по комнате взад-вперед - кружил, кружил по зарослям, вылавливал репье. Иногда останавливался, тогда казалось, сейчас кинется к столу, к стопке бумаги, - нет, даже не взглянул в сторону стола. Другим он стал, другим.
О нем ходили такие сплетни и слухи, что обывателя удивляло - он еще на свободе. Валерий Антонович не то чтобы не реагировал - устал. А когда докатилось, что в Союзе писателей вполне серьезно обсуждали: был ли он связным Лейбельзона или его родственников близ Голанских высот, и Израиль Наумович, прежде рьяно взявшийся защищать его честь, вдруг уехал на юг подлечиться, понял: физическая смерть - ничто, он, Губкин - изгой. Потому председатель облисполкома отказал в приеме, потому писатели Приобска срочно разъехались по подшефным районам - даже Морозов сам подался в таежные урочища. Отстаивать его честь словно потеряло смысл. Единственное, что сделали писатели, - на запрос прокуратуры послали характеристику. Валерий Антонович узнал ее, с этой характеристикой поступал на Высшие литературные курсы.
Идти ко второму секретарю горкома партии, когда твои товарищи по перу отступились, было незачем, но он пошел. Мнилось, что, увидев товарища Вотько, поймет смявшую все его чувства убежденность замполита милиции. Полуправда - это что? Веление времени или повеление новых характеров?
На вопросительный взгляд милиционера сказал, что ему в приемную второго секретаря: второй этаж, первая дверь направо - он бывал.
В приемной взял свою книжку, попросил секретаря-машинистку доложить, займет не больше трех минут.
Молча кивнула, скрылась за дверями.
Через некоторое время в приемную вошли три рослых молодых здоровяка. Сгрудились возле стола, листали какие-то бумаги, переговаривались.
Валерий Антонович не вникал, ждал, с каким ответом вернется секретарша. Неожиданно захотелось, чтобы с отрицательным. Уйдет отсюда и навсегда в памяти: белый как лунь, по-домашнему располагающий к себе товарищ Вотько. «Повесть нужна о Коксохиме, мы строим Коксохим - Коксохим строит нас".
Валерий Антонович изредка ловил на себе взгляды молодых людей. В особенности низколобого, похожего на борца, со светлым вьющимся чубчиком, тщательно зализанным на левую бровь.
Наконец-то вернулась секретарша - о, они уже здесь, тогда она отлучится в библиотеку. И сразу Валерию Антоновичу: пусть заходит - не больше трех минут.
Он вошел в просторный светлый кабинет. Раньше всегда входил в приподнятом настроении, второй встречал, провожал к креслу - соратник, вместе прошли Коксохим. Сейчас - с отягченным сердцем. Секретарь как сидел в глубине кабинета за Т-образным столом - так и сидел. Молча подал руку, безвольно выскользнула из рукопожатия - садитесь. В глазах встревоженность, будто не Валерий Антонович перед ним, а кто-то другой - непредсказуемый.
Увидел книжку: затрудняется что-либо сказать - не компетентен.
Валерий Антонович согласно кивнул - не о книжке. На очной ставке (товарищ Вотько передернул плечами, будто озяб) бывший секретарь парткома стройки не подтвердил прямого участия обкома в его трудоустройстве. Товарищ Вотько опять передернул плечами: лично ему, как второму секретарю, не рекомендуется давать свидетельские показания. Вдруг оживился: когда он возглавил отдел капитального строительства, Валерия Антоновича, как писателя, уже цитировал председатель облисполкома. Надо попасть на прием - сейчас свяжется с его помощником.
В дверь заглянул один из здоровяков. Секретарь махнул, дверь захлопнулась.
Вотько довольно долго говорил с помощником председателя облисполкома о новом доме в Черемушках. О Губкине сказал мимоходом, вскользь и так же вскользь: председатель знает, но писатели в компетенции Суворова, пусть идет к Суворову.
Теперь в дверь заглянули двое: тот первый - мосластый, и толстоватый - плотно сбитый коротыш. Секретарь попросил: еще минуту, дверь медленно закрылась, но не полностью. Положил трубку, покачал головой - нет.
Безо всякого стука вошел похожий на борца - у него срочное дело.
- Минуту, - взмолился второй.
Молодой человек вышел. Валерий Антонович встал - он не чувствует вины, а его терзают. Что же ему - под трамвай?
Товарищ Вотько испуганно взглянул на дверь - суд будет простой формальностью, больше ничего не скажет. Подал руку, и опять она, точно безжизненная, выскользнула из рукопожатия.
В приемной молодые люди, сгрудившись над столом, дружно подняли головы - до свиданья.
Когда оглянулся - они выходили из приемной. Мосластый и коротыш направились в глубь коридора, похожий на борца - в сторону лестницы. Увидев, что Валерий Антонович остановился, он замедлил шаг и, словно позабыв что-то, повернул обратно. Валерий Антонович усмехнулся и, уже не оглядываясь, заспешил к выходу.
Встреча с Вотько оставила неприятный осадок - никто не хочет вступаться. Секретарю горкома не рекомендуется давать свидетельские показания, а неполная правда, подобно снежному кому, сейчас же обрастает всевозможными слухами. Как жить? Какой-то заколдованный круг!
По телевизору шел художественный фильм с участием киноактера Буркова. Умный и добрый инспектор, что называется, сил не щадил, чтобы не обидеть невинных, уберечь заблудших, наказать закоренелых. Чем больше инспектору - Буркову удавалось проявлять на экране человеколюбия, чем убедительней получался образ (где-то есть такой добрый, совестливый инспектор), тем больнее и острее чувствовал Валерий Антонович: он по другую сторону. Досадуя, выключил телевизор, а когда встретился с недоуменным взглядом Аленки (фильм ей нравился) - растерялся, словно на самом деле был преступником.
На помощь пришла Татьяна, отправила Аленку спать - папа поработает. Какая работа, что происходит с ним? Понятно: ни Кротов, ни Кругов, ни Параграфов не имеют ничего общего с киногероем.
У них нет оснований не доверять бывшему секретарю парткома.
Вызывал на дуэль. Пункт и параграф - пострашнее пистолета. Но инспектор - Бурков - не Крутов и не Параграфов, что раздосадовало?
Внутри засаднило, точно потревожил кровоточащую рану. Виною все тот же снежный ком - чем более достоверен инспектор - Бурков, тем менее, - он, Валерий Антонович. Дети, они большие мастера проводить аналогии. Мысль-то на поверхности: инспектора у нас хорошие, они зазря допрашивать не будут, вдруг папа...
Сейчас бы поддержал другой фильм, в котором следователь - двойник Крутова или Параграфова. Но кто решится, крутовы не типичны, а стало быть, их нет. Иностранный фильм - это еще можно, это где-то там, у проклятых капиталистов. А у нас - Бурковы. Но и они не типичны, не большинство же их. Ничего - на них равняемся. И потому что равняемся, вынужден не только выключать телевизор, дочь отправлять к бабушке - пусть там смотрит инспектора - Буркова. Здесь на ее долю: кротовы, крутовы, параграфовы - сломаться можно. Что такое физическая смерть, если духовно растоптан? Всего лишь знак равенства.
Теперь они с Татьяной гуляли глубокой ночью. Досаждали знакомые - пугались, сворачивали, исчезали. Нет ничего более унизительного, чем быть пугалом. Ночью Ленинский проспект принадлежал им, словно влюбленные, бродили по скверу, встречая как будто таких же, как и они.
...Валерий Антонович услышал щелканье ключа и сразу три коротких звонка - Татьяна. Он помог открыть дверь, и она очутилась в объятиях.
- Что нового? - спросила без всякой надежды, но он поднял настроение, рассказал о звонке из Москвы.
Решению ехать на экзамены и обратиться за помощью в редакцию «Литературной газеты» Татьяна обрадовалась - директриса возмущается: почему не идут на прием к Суворову, к Вотько, к председателю облисполкома, к первому, наконец. Правда, первый в отпуске, будет на месте только одиннадцатого июня. Конечно, Татьяна не сказала, что были. Побоялась испугать директрису, и так ей кажется, что дело не в ставке, а в чем-то другом, чего Татьяна сама не знает или скрывает.
Уткнувшись в плечо, Татьяна всхлипнула. Сказать: все отвернулись - убедить в сомнениях. Они с директрисой подруги - потерять ее?! Внезапно прервала всхлипыванье: если разговор подслушали - завтра не улететь. Переглянулись, он посмотрел на часы - до начала регистрации час. Но будут ли места?
Ни слова не говоря, Валерий Антонович надел костюм, проверил - на месте ли документы, билет.
Татьяна - как была в плаще - побежала на кухню.
Денег мало, всего пятьдесят рублей. Впрочем, из Москвы его доставят за государственный счет. Кажется, у Джона Голсуорси (любимого писателя Крутова) есть рассказ «Во всем нужно видеть хорошую сторону». Замечательная сторона: назад - никаких расходов. Чтобы притупить бдительность Татьяны, сказал, что взял сорок рублей. На самом деле - десятку. Хватит, у него в Москве три неоплаченных выступления по линии бюро пропаганды.
Повесть, брать ее с собой или... В груди заболело, заныло, будто занемевшая душа стала оттаивать - зеленый луч...
Валерий Антонович вздохнул - не время. Он возьмет документы по так называемому «делу». Копии писем, ходатайства, вырезки из газет, похвальные грамоты, удостоверение собкора - приличная стопка. Для сравнения положил рядом с рукописью повести - превышала втрое. Позвал Татьяну: за неполный месяц - роман. Засмеялись - продолжение следует.
На автобусную остановку шли налегке, как на прогулку. У Татьяны - в полиэтиленовом мешке папка с оправдательными документами, у Валерия Антоновича - ничего. Интересная у них жизнь. Валерий Антонович как-то даже раскрепостился - «в Кейптаунском порту, с какао на борту, „Жанета" выправляла такелаж». Оглянулся на Татьяну - не отставать. Скованно улыбнулась - «все надо в жизни испытать». Слова Аленки, ставшие афоризмом. Это после описи имущества, когда спросили: испугалась или не очень?
Они шли по тропке мимо гаражей в соответствии с планом конспирации, предложенным Татьяной. Натыкаясь на натянутую улыбку, Валерий Антонович посмеивался: какой конспиратор дремал - разбудили. В Приобске созданы прекрасные условия для развития талантов.
Татьяна Николаевна не отзывалась, боялась расплескать собранность, она помогала ей не только идти, но и подталкивать мужа. В их действиях она не усматривала преступления, но если бы вдруг напали какие-нибудь хулиганы - звонить по ноль два нельзя. Моя милиция меня не бережет - какая несуразность?! Она бледнела и, пугаясь, что ее страх может как-то смутить, поколебать решимость, старалась улыбаться - ей весело, она веселый человек, а в прокуратуре одни дураки.
За гаражами тропка вывела на асфальт. Они пошли рядом, но не к кассам, на стоянку автобуса, а к овощному магазину - напротив. В магазине встали в длинную очередь за луком и через окно наблюдали за пассажирами, что подходили на остановку. Никаких подозрительных пока что не было, и, наверное, глупо было стоять в очереди, но они стояли, пока не подкатил «Икарус».
В автобусе сели поближе к двери. Никто за ними не следил - жизнь продолжалась, и они со своей конспирацией выглядели друг перед другом немножко чокнутыми, но все же продолжали действовать по плану.
Татьяна незаметно вытащила папку и, спрятав мешочек в плащ, вдруг как бы невзначай обнаружила, что все одеты в легкие платья и плащ лучше снять. Валерий Антонович тоже снял пиджак и тоже незаметно укутал его в Татьянин плащ, повесил на руку.
Из автобуса выходили раздетыми. В дверях Татьяну едва не сбил высокорослый здоровяк в желтой футболке, суетливо заглядывал в салон. Татьяна пристыдила, Валерий Антонович тоже недовольно посмотрел - этот вьющийся чубчик, зализанный на левую бровь, он как будто уже где-то видел. Из-за задержки пассажиры тотчас занедовольничали - здоровяк, пятясь и не отрывая взгляда от двери, нехотя отошел.
У окошка диспетчера по транзиту заняли очередь.
Впереди стоял маленького роста черноволосый молодой человек, с тоненькими усиками, в длинном шоколадного цвета костюме. Молодой человек нервничал, поминутно протягивал телеграмму: ему на Алма-Ату. Рукав сползал, по локоть обнажал руку, - казалось, пиджак надет на голое тело. Молодой человек перехватывал телеграмму, опять тянулся: он - по телеграмме.
Наконец диспетчер отозвалась, с удивительным спокойствием и даже сочувствием - оформление билетов на Москву и Алма-Ату будет осуществляться после регистрации. Попросила телеграмму. Молодой человек юркнул под руки, пронырнул к окошку.
- «Дорогой Саркис, срочно выезжай, люблю - Тоня», - вслух прочла диспетчер, и тотчас напряженная очередь заулыбалась, стала втолковывать Саркису, что его телеграмма не является основанием на льготную очередь.
Стоявший впереди Саркиса мужчина, словно оглядывая свою спину, сказал: подобных телеграмм может представить с десяток, никак не меньше. Саркис крикливо обиделся, потребовал показать хотя бы одну. Его оттеснили, он опять очутился на своем законном месте впереди Валерия Антоновича. По улыбающемуся лицу диспетчерши, с интересом наблюдавшей за Саркисом, было ясно: она на его стороне и при первой возможности поможет.
Объявили регистрацию на оба рейса сразу - очередь заволновалась, удлиняясь за счет вернувшихся. Теперь Валерий Антонович был седьмым. Алма-атинские не в счет, но сколько их? «Может, ему подойти к начальнику перевозок и попытаться по писательскому удостоверению?» _ шепнула Татьяна. Валерий Антонович отрицательно покачал головой, оглянулся (за ним стояло едва ли не вдвое больше, чем впереди), - длительного отсутствия очередь не простит.
Наконец регистрация закончилась. Диспетчер попросила подать четыре билета на Москву. Очередь колыхнулась, Саркис уступил свое место, позволил через головы просунуть билет в окошко. Он успел только-только. Откуда ни возьмись появился знакомый детина в желтой футболке.
- Где кассы, где?!
Бесцеремонно расталкивая всех, протискивался к окошку.
Валерий Антонович, чувствуя, что его вытягивают из очереди, вцепился в поручень. Татьяна и Саркис точно по команде разом набросились на «желтую футболку».
- Ты - кассы, вонэ - кассы, - кричал Саркис, и под одобрительный смех теснящихся к окошку они вдвоем с Татьяной вытолкали «футболку» из очереди.
Здоровяк удивленно воззрился на Саркиса, его вид говорил: не будь с тобою женщины - прихлопнул бы как козявку.
- Где кассы?! Вон, сзади тебя, - отозвались сразу несколько человек, но здоровяк продолжал неотрывно смотреть на Саркиса. Теперь как будто его не интересовали кассы.
Пожилая женщина, пытаясь отвлечь здоровяка, похлопала по руке: пойдемте, она покажет, где кассы. Он поблагодарил: спасибо, мама-аша, сам найдет. На прощание откровенно злым взглядом огрел очередь и по-борцовски солидно двинулся к кассам.
Валерий Антонович переглянулся с Татьяной, она пожаловалась: едва не выбил папку. Вмешался Саркис -дергал за руку, хотел в очередь проскочить. Подал билет - по тэлеграмме.
Впереди стоявший мужчина, который только что ссорился с Саркисом, теперь, когда его билет был у диспетчера, отклонил голову и успокоил теснящихся - на Алма-Ату.
Диспетчер улыбнулась и, взяв билет, объявила: давайте на Алма-Ату. И опять волнение, но Татьяна и Саркис дружно подпирали Валерия Антоновича, не давали оттеснить от окошка.
Объявили: посадка на московский заканчивается. Диспетчер, не торопясь, открыла журнал, вписала одну фамилию, вторую, третью. Мужчина, заглядывающий в окошко, встревожился: по очереди он - третий.
- Не волнуйтесь, улетите, - сухо сказала диспетчер, и хотя билет Валерия Антоновича был оформлен, не передала его, пока не оформила все четыре.
У стойки регистрации он отдал Татьяне плащ, папку завернул в пиджак. Татьяна прижалась к нему - она будет ждать телефонного звонка, пусть вместо него позвонит Раиса Акимовна, одно слово - здесь. Он поцеловал ее, и они побежали на посадку. В дверях встретился мужчина в сером костюме с лакированным чешским «дипломатом», похожим на чемоданчик. За ним, широко шагая, поспешал здоровяк в желтой футболке. Костюмы у них одинаковые, вот только бородка - черная, как будто приклеенная, а у него - рыжая, более естественная, ни к чему подумал Валерий Антонович.
- Валера, - голос Татьяны дрогнул. Она будет ждать звонка.
Он кивнул, и контролер, быстро оглядев билет, сказала, чтобы поторопился, - вот-вот трап отъедет. Под внимательным взглядом милиционера прошел через проем «миноискателя» и, не оглядываясь, выскочил в открытые двери на аэродром. С самолета его заметили, дернувшийся было трап застыл, стюардесса поторопила: быстрей, у него какое место? На ходу одной рукой развернул билет - бог его знает, билет перерегистрирован.
Он вошел в самолет. Бортпроводница, захлопнув дверь, попросила пройти в первый салон на первое место. Проходить не пришлось, первый салон и первое место находились сразу за шторой.
Плюхнувшись в кресло, почувствовал, что самолет как бы поплыл - в иллюминаторе поползла кромка бетонной площадки, а ряд «яков», медленно разворачиваясь, стал уходить вправо.
Заиграла музыка, какой-то бравурный марш.
Валерий Антонович встал, положил на легкую пластмассовую полку пиджак с завернутой в него папкой. Опять сел. Пристегнулся ремнями, откинулся на спинку кресла, - все, кажется, до Москвы долетит. Мужчина с чешским «дипломатом» - теперь только утром. Не повезло, что это за ним прицепился в желтой футболке?! Татьяна, наверное, выйдет на улицу и с лавочки, что за рестораном, будет наблюдать за взлетной полосой, пока не убедится, что самолет улетел.
Валерий Антонович улыбнулся и закрыл глаза. Свобода - это много. Стыдно признаться - оставил жену, а на душе праздник. Такое чувство, будто вернулся из плавания - после длительного шторма - берег. «В Кейптаунском порту, с товаром на борту, «Жанета» выправляла такелаж. И прежде чем идти в далекие пути, на берег был отпущен экипаж».
Татьяна Николаевна сидела на лавочке за рестораном. Отсюда было видно взлетное поле, и ветер хорошо доносил объявления по радиотрансляции. Она сидела в плаще, ее знобило. Она чувствовала холод изнутри, словно в лихорадке. Подобное было в детстве.
Тогда она ходила за клюквой и заблудилась. Она не столько застыла, сколько напугалась привидений. С распущенными космами и стоячими зелеными глазами, они зазывали за морщинистые пни и стволы гниющего леса. Но страх исходил не от них - от самого страха, что заблудилась.
Сейчас она испытывала такое же чувство.
Расставшись с мужем и не зная, куда девать себя, Татьяна Николаевна подошла к стеклянной стене. На улице покуривали пассажиры. Вдруг внимание привлекла милицейская «Волга», на полном ходу подкатившая к вокзалу. Дверь широко распахнулась, выскочил грузный милиционер в голубой, военного покроя, рубашке навыпуск. Сзади рубашка топорщилась, и бегущий то ли придерживал кобуру, то ли выдергивал наган. Он пробежал мимо Татьяны Николаевны, точно носорог, тяжело ступая и отдуваясь. Ведомая неясным чувством, она бросилась следом. Она проскочила пропускник и остановилась только за галереей. Милиционер выскочил на поле аэродрома и словно остолбенел. Татьяна Николаевна, замирая и страшась, выглянула из-за деревьев. Самолет медленно разворачивался, а трап подруливал к линейке. Милиционер постоял, не торопясь, широким платком вытер лысину, направился к водителю трапа. Татьяну Николаевну окликнули - что она забыла? Спрашивала девушка в форме стюардессы. Татьяна Николаевна неожиданно рассердилась - ничего. Быстро прошла в зал и чуть не столкнулась с мужчиной с «дипломатом». - Вы что - тоже не улетели? Нет, она провожала. Мужчина расстроенно оглянулся - его задержали, выясняли личность (усмехнулся), спутали с каким-то особо опасным преступником. Извинились, но от этого не легче, придется загорать до утра.
Татьяна Николаевна слушала мужчину, а нутро сжалось, затвердело, будто кусок льда - «особо опасный преступник».
На улице некоторое время, совсем недолго, постояла на крыльце. Напугал все тот же здоровяк в желтой футболке: встал рядом и точно своей знакомой - где папочка, которую кто-то берег?
Мельком глянула на нахально улыбающееся лицо с челкой наискосок и медленно, совсем медленно (хотя ей хотелось бежать без оглядки) пошла сюда, на эту лавочку. Здоровяк по-своему отреагировал, хохотнул: улететь-то - улетел, долетит ли?!
Татьяна Николаевна неотрывно смотрела на взлетную полосу, самолет как бы лежал на планке ворот. Татьяну Николаевну знобило, плечи подрагивали, но она даже не пыталась унять дрожь, ей казалось, что дрожь исходит от нарастающего рева моторов. Всего-то и надо сейчас - ни о чем не думать, а смотреть на самолет и всеми силами души помогать ему улететь подальше от этого проклятого Приобска.
Самолет вначале медленно как бы поплыл, потом, все быстрее и быстрее, набирая разгон, заскользил и наконец оторвался от планки.
Татьяна Николаевна встала.
Вместе с удаляющимся гулом дрожь ослабла, стаяла, и только отзвук некоторое время постоял в памяти и, точно изморозь, рассыпался.
Переходя привокзальную площадь, немного успокоилась: Аленка у бабушки, Валерий, даст бог, долетит, а ее никто не тронет. Она почувствовала внезапно навалившуюся сонливость: приедет домой - спать. Валерий позвонит не раньше двух ночи - ей вполне хватит, она в автобусе немножко подремлет.
Татьяна Николаевна посмотрела на стоянку автомобилей, и тотчас мечты о сне развеялись. Возле милицейской «Волги» она увидела газик с темно-зеленой будкой. Если его перехватили, то уж, конечно, повезут не на «Волге».
Она сменила направление, старалась идти не спеша, как бы прогуливалась. В походке появилось что-то игриво-легкомысленное. Если бы Татьяна Николаевна могла наблюдать себя со стороны - не поверила бы, что она - ученый секретарь НИИМСа. Идет, крутит кончик пояса плаща, наматывает на указательный палец, словно цепочку с ключиком от личного автомобиля. Оглядывается, будто поджидает кого-то. И что только заставляет людей быть не такими, какие есть?
Татьяна Николаевна приблизилась к газику, приникла к заднему окошку. С той стороны оно было обтянуто стальной сеткой. Всмотрелась - пусто: два жестких сиденья и зарешеченное окно кабины, через которое увидела плечо шофера.
Облегчение, которое испытала, помогло с тою же напускной игривостью отойти от машины, но и напомнило: зачем здесь, с какой целью? Она почувствовала жгучую несправедливость - ей приходится, словно блудной девке, шарашиться возле неизвестно каких машин, унижаться. Не лучше ли броситься под автобус или еще как-то прервать все? Мысль о самоубийстве неожиданно утешила простотой и доступностью. Не надо думать о настоящем, тем более - будущем. Оказывается, это очень притягивает - выброситься из окна или отравиться. Потребуются приготовления, они захватывающи - нет ни милицейских машин, ни любопытных взглядов, ни шушуканий - ничего.
Татьяна Николаевна подошла к автобусной остановке и оглядела площадь. Всюду представлялись неограниченные возможности шагнуть под машину. Даже автобусная остановка была спланирована с расчетом: если за лесополосой водитель свернет влево - не обойдется без жертв. Открытие удивило - жизнь ничего не стоит, а она верила: жизнь - дороже всего. Что, если подобная мысль придет Валерию?
Испуганно вздрогнула: нет-нет, он сильный. Просто она устала и сходит с ума.
В автобусе, пока кондуктор обилечивала, не спускала глаз с привокзальной площади. Когда автобус тронулся, села спиной к водителю, чтобы не пропустить милицейского газика. Не пропустила, но ничего не увидела и опять почувствовала озноб - сходит с ума.
Солнце словно застыло в иллюминаторах, а время остановилось. Даже за гранью дозволенного в человеке сохраняется полнокровная жизнь. Преступник, не сознающий, что он - преступник, вполне может быть счастливым. «Убив мать и отца и двух царей из касты кшатриев, уничтожив царство с его подданными, брахман идет невозмутимо». Помнится, прочитав это четверостишие, Валерий Антонович вскипел: кому нужна подобная невозмутимость?! Сейчас идея стала понятной: если истинная жизнь за гранью дозволенного, то и истинное царство там. Здесь разлагается, умирает зерно, а новый зеленый росток - ему колоситься и давать много плода. «Убив мать и отца и двух царей из касты кшатриев, уничтожив царство с его подданными, брахман идет невозмутимо». Общество, убивающее истинность, само за гранью дозволенного. И нечего печалиться. Но и радоваться нечему. Только тогда будет радость, когда будет много плода, а пока - невозмутимость.
По радиотрансляции объявили, чтобы пассажиры приготовили откидные столики, - легкий ужин. Валерий Антонович отказался, единственное позволил - чашечку минеральной воды. Поблагодарив, спросил стюардессу: в самом деле из-за него задержали самолет или она пошутила? Стюардесса многозначительно улыбнулась: а вы дак этого не знаете?! Возникло чувство, что она принимает его за кого-то другого - за кого? Во всяком случае, ее расположение помогло ему в московском аэропорту.
Самолет подрулил почти к самому зданию. Подали два трапа: по первому спустился экипаж, то есть экипаж еще спускался, когда Валерий Антонович, захватив пиджак с папкой, проскользнул за штору. «...И прежде чем идти, в далекие пути...» Он чувствовал, что стюардесса не откажет, разрешит выйти по трапу вслед за экипажем. Разрешила: в Приобске - последний, пусть наверстает упущенное, станет нормальным средним пассажиром.
Валерий Антонович быстро, но не суетясь, спустился по трапу - держался в нескольких шагах от пилотов. Для постороннего наблюдателя наверняка казался членом экипажа. Сам не знает - откуда пришло ощущение, что он вполне кем-то принят за члена экипажа.
Возле ворот в город умышленно остановил летчиков, попросил прикурить. Откликнулся первый пилот, все приостановились, благодушно улыбаясь, щелкнул зажигалкой - пожалуйста. Дальше летчики пошли в здание аэропорта, а он, словно попрощавшись с товарищами по работе, свернул в ворота.
В отходящий автобус, для полного комплекта, потребовался один пассажир без вещей - неслыханная удача. Однако уверенность, что доехал благополучно, появилась только возле метро «Парк культуры», когда набирал домашний телефон Раисы Акимовны.
Сердце учащенно забилось - «в Кейптаунском порту, с какао на борту». Мама курсов, воистину - Мама. Валера - ты?! Господи, наконец, он здесь, что произошло? Хорошо, завтра расскажет, а сегодня: пусть напишет объяснительную и заявление на досрочную сдачу экзаменов. Если постарается - сдаст все четыре в один день. Зачеты ему выставили автоматически, спасибо Мурату Салимову - его заслуга. Она ничего не касалась, у нее нервы на пределе, в институте работает какая-то комиссия из Краснопресненского райкома - всех задергали, а тут еще он. Звонили из «Недели» - просили зайти.
Раиса Акимовна, словно пламя костра, выхватывала то один предмет, то другой. Валерий Антонович успокоил - объяснительную и заявление напишет. И еще просит - замялся, не зная, как объяснить, что надо позвонить в Приобск, не называя его имени. Опасался раньше времени напугать подпиской о невыезде. Но Раиса Акимовна все очень быстро поняла и даже пристыдила - писатели такой народ, вечно с ними приключаются какие-нибудь истории, пусть лучше скажет: что передать? И пусть из общежития позвонит, она к этому времени переговорит с Приобском.
Позвонил Раисе Акимовне в начале двенадцатого ночи, вот только что она положила трубку.
- Валера, твоя Татьяна - золото. Сказала ей, что звоню с дачи, приехал нормально. В ответ не вздох, а стон раненого человека. Обрадовалась, конечно, но мы долго не разговаривали - что там у вас?
Ладно, расскажет завтра, сейчас - отдыхать. Валерий Антонович и не подумал отдыхать, то есть ему казалось, что он уже отдыхает. От телефона-автомата направился в комнату секретаря парторганизации курсов. За каждую минуту в Москве предстоит плата. На том свете отдохнем, Раиса Акимовна, мысленно сострил и усомнился: если бы был тот свет - на этом бы не поджаривали. И все же настроение было превосходным и даже боевым. По Приобскому времени - половина четвертого. Перевел стрелки назад - двадцать три тридцать, можно многое успеть.
Секретаря застал за столом. Обнялись - кропает своего «Левиафана»? Какое там! Спецкурс по Александру Сергеевичу - послезавтра сдаем. «Сдадим», - заверил Валерий Антонович. - Сам Александр Сергеевич поможет, он всегда помогает русским писателям. Послезавтра - день рождения, сечешь?! Поздравим преподавателя, как выдающегося пушкиниста, и никуда не денется, нынешние лицеисты все - дети Пушкина». Они засмеялись.
Секретаря, вплоть до проректора, все величали - Савеличем. Учитывался возраст - сорок девять лет, и еще необычная внешность. Небольшого роста, шустрый, морщинистый - лицо собрано в какую-то странную гармошку, будто кто-то схватил его сильной рукой, по- тянул и слегка крутанул вокруг длинного утиного носа. Из-за этого над ним подшучивали, приводили в пример, как наглядное свидетельство тяжелейшей жизни писателя - посмотрите, что сталось, только кожа, нос и фамилия. Сейчас Валерий Антонович был уверен, что во всей Москве нет человека более симпатичного, чем Савелич. Рассказал о подписке о невыезде и вообще обо всем.
Обычно живой и чуть-чуть суетливый, Савелич не шелохнулся - партбюро курсов было, зачитывали представление Приобской прокуратуры, требуют, чтобы разобрали и дали оценку. Украл у государства - десять тысяч пятьсот рублей. Шок! Потом взяли из отдела кадров трудовую, высчитали среднемесячный - не очень живут писатели. Поспрашивали друг друга - многие прошли через подобную ставку. Горьковская традиция, а никаких правовых законов. Большая часть слушателей очень даже просто может пересесть со стула в институте - на скамью подсудимого. Решили послать характеристику и ничего не предпринимать.
Валерий Антонович разгорячился - в Приобске тоже отделались характеристикой и разъехались по подшефным районам.
Савелич встал, заходил по комнате - завтра на имя первого Приобского обкома пойдет телеграмма за подписью проректора курсов, секретаря парторганизации института и руководителя семинара прозы. Надо написать расширенную объяснительную и как-то выйти на председателя правления Союза писателей РСФСР. Побывать в редакции «Литературной газеты», у юриста.
Перескочил на недавнее общее собрание - решался вопрос со стипендией, хотели снять. Мурат Салимов вступился, развеселил - как снять? Нельзя. Губкин правит рукопись в верстке, останется должен издательству. С чего платить, стипендии нет? Нельзя снять! Расшумелись - что за порядки в издательствах, боремся с серятиной, а начни править в верстке сверх установленного процента - за счет своего гонорара, и это притом, что рукописи годами лежат в издательствах. Разволновались и, как водится, соединили несоединимое, постановили: Губкина со стипендии не снимать и в связи с тяжелым материальным положением разрешить ему досрочную сдачу экзаменов. После собрания расходились довольные - теперь издательский порядок изменится, а качество литературы повысится.
Разговор с Савеличем потешил, но и поторопил - разглагольствовать некогда: объяснительные, всевозможные письма в инстанции - надо иметь на руках. В его деле, как говорил Кругов, бумажка - Человек.
Проходя мимо комнаты Мурата Салимова, приостановился, надавил на дверь - заперто, ничего, завтра встретятся. Шевельнулось внезапное чувство благодарности - стипендию отстаивал, потомок великого Кол Гали.
Однажды, играя в шахматы в красной комнате, услышал: «Смотри, наши наступают!» На экране телевизора крупным планом мчалась татаро-монгольская конница времен Мамая - эх, хорошо идут, наметом, одно слово - варвары! Через минуту, как и предполагалось, та же конница, теряя всадников, отступала. Мурат, изображая истерический смех, двумя руками схватился за живот - пропаганда! Воцарилось веселое оживление: русские, украинцы, татары, монголы улыбались, и эта улыбка сильнее стрел и мечей убеждала, что не надо переписывать историю в угоду Губкину или Мурату. У них достаточно мозговых клеток, чтобы понять: когда они вместе - этих клеток больше. Не надо ничего замалчивать: ни в истории народов, ни в истории одной личности, все это - наша общая история Человека. Во все времена лучшие умы стремились к единению людей. Как донести улыбку, не расплескав чувств?
В комнате, прежде чем включил свет, постоял у окна. Останкинская телевизионная башня, кажется, всем своим видом излучала: двадцатый век - техника. С одинаковой скоростью разносятся по свету и наши добродетели, и пороки. Дома-деревни, дома-поселки, а единения нет. Техника никогда не заменит живого тепла рукопожатия. Все, что ей удается, - видимость, будто за кого-то можно попробовать яблоко.
В доме напротив вразнобой погасло несколько окон. Свет словно выпал, и сразу отчуждение, дом как бы опустел и отдалился. Весь месяц его окно пустовало. Вернулся. Но мог не вернуться. Трагично устроена жизнь - через сто лет будет стоять Останкинская башня, эти дома, а никого из его поколения не будет. Да что там поколения, из тех, кто родился вчера, сегодня или рождается в эту минуту, когда он смотрит на подсвеченную прожекторами башню. Никого, никогда.
Литература будет, конечно, и многое другое будет, но не живым потоком, а в обручах наукообразных терминов. Эпоха возрождения, просвещения. Начало девятнадцатого века, середина. Странно, пока живы - не понимаем, не хотим понимать, что одно Время - наш общий дом, общая Родина.
Валерий Антонович потрогал пишущую машинку, накрытую плащевым чехлом, и его охватило необоримое желание засесть за повесть. Включил свет - кто-то увидит, а может, никто не увидит или не обратит внимания. Свет - велика важность? Очень велика. По-новому оглядел комнату - проклятая папка с оправдательными бумагами, он не свободен выбирать.
Валерий Антонович стучал на машинке всю ночь. Объяснительная, заявление на досрочную сдачу экзаменов, письма - в Союз писателей СССР и РСФСР, в редакцию «Литгазеты». Закончил в седьмом часу. На улице уже вовсю гудели троллейбусы, а со стороны Останкинского гормолкомбината доносились шипение и тупые удары, будто включили паровую машину Ползунова. В коридоре было тихо - он с облегчением вспомнил, что во время сессии кухня в основном пустует. Сейчас не хотелось ни с кем встречаться, даже с Муратом, - лучше вечером, сегодняшний день должен многое прояснить.
Разобрав отпечатанное и сложив в папку, почувствовал усталость, но когда умылся и выпил кружку горячего кофе - из зеркала на него смотрел бодрый, уверенный в себе бородач, этакий шкипер самоходной баржи.
«Хорошо, очень хорошо», - подумал Валерий Антонович, радуясь свежести лица. Главное - выглядеть бодрым и преуспевающим, сейчас встречать его будут по одежке. «Не унывать!» - приказал и, прежде чем оставил комнату, задумал: если в коридоре никого не встретит - день пройдет удачно.
Он никого не встретил не только в коридоре, но и на вахте. Невольно ускорил шаг, как будто случайная встреча в самом деле могла повредить.
Половина восьмого, по приобскому - половина двенадцатого, Татьяне до обеда - час. По омскому - половина одиннадцатого. Аленка еще спит или отправилась за молоком. Пожалуй, что за молоком, они с бабушкой любители молочного, а в Омске если не купишь молока с утра - можешь вообще не купить. Мысль о родных приободрила - теперь план действия. До обеда - институт, точнее, до одиннадцати. Потом к председателю правления СП РСФСР - к двенадцати хоть на минуту он забегает в Союз. И - бюро пропаганды, сегодня с четырнадцати ноль-ноль выдают деньги. Будет летать на такси, иначе ничего не успеет - Москва! Еще Союз писателей СССР и «Литгазета». Бог его знает, что выйдет, но пока у него уйма времени, и на метро «Новослободская» надо зайти в пельменную и плотно на весь день позавтракать.
Наверх
|
|
|
|
библиография
